Подмены

Оставался ещё Лёка, последний член семьи, не охваченный мероприятиями, нацеленными на получение обманных добавочных метров. Тем временем начинался май, и теперь уже не кто иной, как Лев Грузинов-Дворкин, любовался панорамным видом двора, открывшимся его пытливому взору через дочиста отмытый Анастасией Григорьевной эркер. Он же и стал наиболее притягательным местом в их с Катей новой комнате. Лёка, испытывая удовольствие чисто художественного свойства, следил за тем, как резво, буквально на глазах распускаются золотые шары, как набирают они густо-охристый колер, как обретают законченную пышность, как тянутся к майскому солнцу их безудержно длинноногие стебли, и недоумевал, не мог взять в толк, отчего эти восхитительные создания природы так не нравились Рубинштейнам: ведь для художника, да и для любого, пускай даже обиженного жизнью, человека смотреть на то, как живая плоть стремительно восстаёт после нечистой и затяжной зимы, есть сплошное эстетическое наслаждение и обыкновенная понятная радость. Впрочем, на этот раз обошлось без избыточных рефлексий, к тому имелась мощная доминанта. На носу были экзамены, кроме того, предстояла экспедиция на Северный Кавказ, куда он, всё ещё студент, пробивался всеми возможными силами. Ужасно хотел попасть к Рербергу, всё ещё кумиру, – неважно кем. Главное было оказаться в операторской группе, в живой работе. К несчастью, Георгий Иваныч, в очередной раз разругавшись с режиссёром, сам же вписал себя в летний простой, но, учуяв в молодом операторе недурной потенциал, посоветовал прислониться к Даниле Гурвичу, оператору-постановщику фильма «Сквозной», с которым тот уже запустился и чью группу теперь ждала июньская киноэскпедиция продолжительностью в месяц. Сам же с ним и поговорил, отрекомендовав четверокурсника Льва Грузинова-Дворкина по всей форме. Лёка договорился и о Кате, уже с директором картины Изрядновым: клятвенно обязался все расходы по проживанию в экспедиции жены принять на себя; с другой стороны, пообещал её же бесплатное содействие костюмерам в деле глажки и чистки костюмов. Откровенно говоря, увозя с собой Катю, надеялся, что та приглянется режиссёру как лицо, как облик, как внешность целиком и, возможно даже, как будущая актриса. На роль для неё, само собой, не рассчитывал, но, чем чёрт не шутит, о неприметном эпизоде в условиях актёрского дефицита в дикой местности горной Северной Осетии, чего уж там греха таить, – помышлял. Он и теперь продолжал истово верить в Катькино актёрское дарование, особенно длинными каляевскими ночами, когда та, извиваясь под ним, могла вдруг зарыдать, полная счастливой страсти, или так же внезапно истечь слезами в приступе безудержной любви к ребёнку в момент кормления грудью. В такие минуты нерасписанная жена его Катя была не просто хороша – своей на редкость податливой психикой, чутко отзывной на любой мало-мальский намёк, она всякий раз доводила Лёку до слабого помрачения головы и будто разом зажигала в нём мужское неистовство. Он же, словно разом включённый, готов был завалить её там, где она стояла, сидела или полулежала, готовая всякий раз доказать свою поразительную женскость и умение быть желанной всегда. Узнав о своём участии в киноэкспедиции, Катя взвилась от радости. Оставалось лишь договориться с Анастасией Григорьевной насчёт присмотра за Гарькой. Впрочем, мальчик развивался отменно, и у обоих молодых родителей не имелось причин к любому беспокойству.

Вера Андреевна, поставленная перед фактом временной замены матери на бабку, не удержалась, перейдя на повышенные тона:

– Всё это замечательно, Лёва, но только я хочу, чтобы ты понимал: нет ничего сейчас важней для тебя, чем как можно скорее расписаться с твоей девушкой.

– С Катей, в смысле, – деликатно поправил её Лёка.

Та, впрочем, сделала вид, что поправки не услышала, и продолжила материнский урок практической жизни:

– Не успеете ко времени стать законной семьёй – пиши пропало, пролетите мимо всего: ни квартиры отдельной не будет вам, ни жизни самостоятельной, ни нормального будущего для ребёнка.

– Да не вопрос, мам, – отбивался Лёка, – просто времени нет вообще, ну совсем-совсем. Но я тебе обещаю, перед отъездом сходим-подадим, а через месяц, как раз в начале июля, распишемся. И будет всем нам счастье, вот увидишь.

В этой ситуации Вере Андреевне ничего не оставалось, как согласиться и нервически терпеть. Она, конечно, понимала, что своим плохо скрываемым неприятием невестки-проститутки частично ставит себя в положение семейного отщепенца, особенно на фоне вполне доброго отношения к будущей родственнице остальных членов семьи. Впрочем, о какой семье теперь уже могла идти речь? Лёка с этой своей и их ребёнком – отрезанные ломти на собственных отдельных метрах. Мать – пусть готовится к самостоятельному проживанию в неизвестной двушке без никого. Сама же – и то было делом законченно решённым – уйдёт к Давиду, насовсем, навсегда.