Подмены

Никто так и не узнал, страдал ли кто-то из них или же все сто человек расстались с жизнью, даже не успев испытать мучительную боль, в то время как огромный ледник, накрывший ущелье одним коротким махом, размалывал людей о скалы, о камни, о деревья, о скальный песок, перемешивая фрагменты человеческих тел с грязью и осколками твердейшего льда, успевшего подтаять с боков, но остававшегося каменным изнутри громадных глыб. Как уже из мёртвых внутренностей этот ледяной ураган, сошедший с вершины горы, всё ещё варил смертельную кашу, крутя и наматывая её, ещё горячую и влажную, на уцелевшие обломки скал. И как с рёвом кружили над местом быстрой смерти Миги-25, сопровождавшие фронтовые реактивные бомбардировщики, которым этот сокрушительный удар ледника об устье ущелья, в котором находилась мосфильмовская группа, вряд ли был заметен с высоты их истребительного полёта.

Толком никто ничего не знал. Местные сельские, из тех немногих, кто выжил, лишь слышали невероятной силы грохот. Другие, кого размазало вместе с домами, деревьями и домашним скотом, ничем уже помочь не могли. Оставался голый факт – гигантская глыба льда сорвалась с вершины горы Джумара и опустилась на ледник Коска на северном склоне горного массива. С огромной скоростью началось схождение более двадцать миллионов кубометров ледниковой массы, увлекшей за собой землю, воду, камни, жидкие грязевые фракции. Этот поток и накрыл Лёку вместе с Катей и остальными несчастными, снимавшими одну из финальных сцен картины. За считанные секунды ущелье было погребено под трёхсотметровым слоем льда.

Когда им позвонили из отдела кадров киностудии, там, в Хармадонском ущелье, уже вовсю работали спасатели и добровольцы. Правда, кадровичка, какая позвонила, скорбным голосом всё же намекнула, что надежды, скорей всего, нет. Добавила ещё, уже после слов соболезнования, что в живых остался один лишь директор картины Изряднов, но он ничего не знает: занимался в тот день отъездом и на съёмке, по счастливой для него случайности, не присутствовал. Ну а о гражданской панихиде им, ясное дело, сообщат, как положено. Собственно, всё. И еще раз примите наши соболезнования.

На этот звонок из отдела кадров «Мосфильма» ответила княгиня и, не в силах удержать трубку, уронила её на пол. На остатке сил сползла по стене на щербатый паркет и замерла рядом с этой проклятой, неумолкаемо пикающей трубкой. Кабы не Гарольд, подавший голос из покойницкой Рубинштейнов, так, наверно, и сидела бы в горькой неподвижности до тех пор, пока кто-нибудь не пришёл домой. Через двадцать ужасных минут этим «кем-нибудь» стал Моисей Наумович, вернувшийся после короткого заседания кафедры перед долгим летним отпуском. Настроение было паршивым: пришлось писать представление в ректорат на увольнение своего же сотрудника, кандидата наук, в связи с полной его профнепригодностью. Этого преподавателя ему в своё время навязали, но точно так же и оставят на месте, потому что партийный и не со стороны. К тому же активный.

Вера в это время находилась у Бабасяна, оговаривала срок окончательного соединения их в общую жизнь, ну и разную попутную мелочовку. За неделю до этого звонили из исполкома, обещали выписать смотровые ордера концом июля, и потому время подгоняло уже к окончательно практическим шагам. А днём раньше семейство навещала ещё какая-то строгая тётка, директор будущего пошивочного ателье, под которое шёл их каляевский флигелёк. Одним словом, много чему намечался крепкий финал.

Осознав тёщины слова, Дворкин ни делать ничего не стал, ни говорить. Подумалось вдруг, что любые истеричные слова, которыми они сейчас обменяются с княгиней, лишь опошлят ситуацию, удурнят, отдалят от страшной сути, от безмерности его личного горя, от того, что уже совершилось и чего изменить нельзя. Лёки и Кати, его детей, больше нет. И уже не будет, никогда, – как была когда-то, но перестала в один дурной миг быть полноценной и его жизнь, отнятая у него слугами дьявола по приказу верховного Сатаны.

Сейчас ему нужно было побыть одному: всякий человек теперь мешал одиночеству, к которому все годы шёл он медленно и неотвратимо и из которого с недавних пор начинал постепенно выбираться.

Уняв дрожь в руках, Моисей Наумович опустился на корточки. С трудом ворочая пальцами, развязал шнурки, скинул туфли, после чего с усилием разогнулся и, сунув ноги в тапки, медленно, чтобы не грохнуться, побрёл в кабинетную полукомнату.

– Что же теперь будет, Моисей? – нервически выкрикнула ему вдогонку Анастасия Григорьевна, опираясь руками о коридорную стену и мелко вздрагивая телом. Дворкин не обернулся и не ответил. В это время у Рубинштейнов заорал Гарька, настоятельно призывая бабушку, и княгиня, размазав слёзы по щекам, кинулась на зов сироты.