Под Золотыми воротами

— В порубе владимирском, — Любим заметил скрытую горечь в ее голосе.

— А откуда тебе то известно, коли вы только прибыли, — сощурился Всеволод.

— Челядь твоя, светлый князь, на дворе болтает.

— Ох, уж эта челядь, — покачал головой князь, вызывая поддерживающие смешки. — Отец твой ворога моего прятал?

— Прятал.

Любиму хотелось рвать на себе волосы от досады.

— Прятал, — повторила Марья, — он говорил князю Ярополку, чтоб тот бежал дальше, к половцам или в Чернигов, милости сродника Святослава просить, а князь его не слушал.

— Почему?

— Ему меньшие бояре помочь обещали, князь им верил, — при этом Марья безошибочно выхватила из пестрых рядов гостей Горяя, устремляя на него ненавидящий взгляд. — Вот он беглому князю помочь обещался.

— А воевода наш, — князь указал на Любима, — прятать Ярополка помогал?

— Нет, — не поворачивая головы, ответила Марья. — Любим Военежич нас на торгу изловил и грозил во Владимир вывезти, коли Ярополка не выдадут, а отец не мог, не в его воле было. Горяй с дружками князя Ярополка прятали.

— Крест в том можешь поцеловать?

— Могу.

— Обманули они ее, — вскочил с лавки и Горяй, — она в полоне сидела и не ведала, что ее отец с этим творили.

— Задурил девке голову, — поддакнул Якун, — вот и выгораживает.

— Ладно, не об том сейчас речь, — отмахнулся князь, — девку надобно замуж выдать. Так? — он устремил на Марью хитрый взгляд.

— Так! — одобрительно заорали гости.

— Я теперь, считай, ей вместо отца, на моем попечении дева сия. А долг отца — девку замуж выдать. Скажи, Марья Тимофевна, который твой жених, а то мы никак не разберем, — Всеволод прыснул от смеха, и гости подхватили мощной волной, сотрясающей стены гридницы. — На кого укажешь, с тем и повенчаем, вон у нас и отче Феофан пожаловал.

Старичок-священник, прихрамывая на одну ногу, не глядя ни на кого, проковылял к столу и присел на краю лавки, чинно сложив руки на животе. Марья испуганно захлопала ресницами.

Сердце Любима сжалось в болезненный комок. Сейчас она скажет — ни один из них, и князь выдаст ее в награду Горяю, а может и сама Горяя выберет, она ведь не слышала слов Отрадки и не знает, какая ей беда грозит.

— Нельзя девку неразумную спрашивать! — заволновался, однако, и «петух».

— Правильно, Военежич прохода ей не давал, — продолжал подпевать Якун, — все целоваться лез, а сам блудницу по ночам к себе водил, нельзя такому волчище овечку невинную отдавать.

— За собой бы следил, — сжал кулаки Любим, желание вмазать сотнику становилось невыносимым.

Марья молчала, упрямо прикусив нижнюю губу.

— Послушай, девонька, старика, — вдруг поднялся Путята, оглаживая седую бороду, — загубишь ты себя с Любимкой. Зять это мой бывший. Бесплоден он, Бог ему семени не дал, дочь мою обрюхатить не сумел, а сына нажить хотелось, вот и заставил Купаву под Давыда Сироту лечь, чтоб понесла…

Любиму почудилось, что вкруг него скачут черти, с лицами убиенного им Давыдки, смазливенькие, женоподобные, и жалобно пищат: «Не дал мне покаяться, так вот тебе, получай! Каяться, каяться, ка-ять-ся!»

— Сам жене приказал, горлицу мою во грех вогнал, а когда над ним на пиру насмехаться стали, так не выдержал да пьяным домой побежал, и полюбовника придушил. А кровиночка моя уж брюхата была, да с перепугу плод скинула. Пуста стала, в монастырь пришлось отдать. Подумай, нужен ли тебе такой греховодник, ежели он и при тебе, невесте, не стесняясь, блудниц под себя клал, какова жизнь с ним будет? — Путята воодушевился своей проповедью и, аки праведники на иконах, молитвенно сложил руки.

Черти засмеялись тонко и противно. Любим потер виски, по спине обвалом бежал пот, пальцы мерзли. Марья стояла белая как вороножские меловые холмы.

— Ну вот, Марья Тимофевна, решайся — каков тебе жених надобен, — мрачно произнес князь: — По воле твоей сделаю.

Любим заметил, что у Мрьяши дрожит рука.

— Врет он, все не так было, — только и смог он сказать ей.

— Я за Гореслава Светозаровича (из груди Любима вырвался легкий стон) … — Марья вдохнула побольше хмельного воздуха, — не пойду. Иуда он и враг отцу моему. За Любима Военежича хочу, — она упрямо вздернула носик.

Всеволод усмехнулся. У Любима перед глазами остановилось кружение, черти сгинули.

— Ой, дура девка! — вырвалось у Путяты. — На смазливое лицо клюнула, себя сгубила.

— Я мужу своему, — смело посмотрела Марья в глаза старому боярину, — каждый год по сыночку рожать стану, чтобы дочь твоя, прелюбодейка, в монастыре крепче каялась, да языки, ложь изрекающие, отсохли.

Тишину разрезал задорный смех Всеволода.

— Отче, веди их венчаться, — отсмеявшись, махнул он рукой отцу Феофану.

Любим надеялся, что Марья поворотит на него взгляд, улыбнется, согреет теплым взглядом, затянет в омут колдовских глаз, но девушка, опустив голову, снова погрузилась в себя. Она пожалела его сейчас, спасла от позора. Она добрая, всех жалеет: Ярополка, родителей, подружек, старика Куна, облезлого кота, теперь вот и Любима. От того и лошадей потравить не смогла, что больно жалостливая. Но Любиму, постоявшему на краю пропасти, жалости было мало, ему хотелось любви…

2