Под Золотыми воротами

— Почему же под кустом? На ложе брачном… женой моей, — проговорил он, выделяя голосом «женой».

— Зачем тебе княжеские объедки? Не порченных девок во Владимире полно, — Марья быстро отвернулась, но Любим успел заметить застывшие в серых глазах слезинки.

— Марьяша, забудь, что я тогда наговорил, — кинулся он к ней, перешагивая погасшие головешки, но она снова отшатнулась, — то само вырвалось, бес попутал, я так совсем не думаю.

— Думаешь, коли б не думал, так не сорвалось бы, — Марья перестала прятать глаза, она с вызовом посмотрела на Любима. — И с Отрадой спутался, чтобы место мне мое указать.

— Все не так, она под руку подвернулась, зол я был, крепко зол, больно мне было, хотел и тебе больно сотворить…

— Сотворил, радуйся, — перебила его Марья, — тебе отец мой серебро на сохранение давал, верни, мне пригодиться может.

А она и сама бить мастерица, серые очи — льдинки прокалывают насквозь, и не увернешься.

— Так, значит, ты обо мне думаешь? — кинулся поспешно отвязывать от пояса кошель Любим, пальцы путались в треклятом шнурке. — Присвоить твое добро хотел, да?! Вот, забери, а то пойду с девками непотребными прогуляю, — он всунул в ее дрожащую руку калиту. — А Ярополку твоему я помочь не могу. Княжий гридень Лют сказывал, что за полоненных князей сам Святослав Черниговский просил, а Всеволод наш ему многим обязан. Так вот Святослав во Владимир прислал епископа черниговского и игумена, отмолить князьям свободу, а Всеволод владыку и игумену у себя удержал, домой не пускает. Думаешь, князя и епископа не послушал, а меня грешного послушает и Ярополка в объятья твои выведет? — Любим со злорадством посмотрел на Марью.

Она ничего не ответила, только склонила голову и побрела прочь от костра. Кот перестал локать простоквашу и засеменил за ней.

Это все. Сердце бешено заколотилось, а потом замерло, пропуская удар. Вместе Любиму и Марьяше не быть. Между ними всегда будут стоять: прошлое, беглый князь, Отрадка и взаимные обиды.

День был ярким, солнечным, бил по голове одуряющим зноем, застилал глаза маревом недвижимого воздуха; и сквозь полуденную дымку сказочным видением выплывал стольный град Владимир. Вот они, Золотые ворота! Как мечталось тогда, весной, Любиму проехать под ними победителем, приволочь на веревке Ростиславича, бросить его под ноги Всеволода.

А потом на пути встала Марьяша. И уже виделось, как отворяются ворота родимого дома, как выскакивает навстречу матушка, охая и крестя свое непутевое дитя, как выводит Любим из-за спины смущенную Марью и с легкой усмешкой сообщает матери: «Ожениться просила, так вот — исполнил по слову твоему». И как матушка целует их обоих, украдкой вытирая набежавшую слезу счастья. Марья ей понравилась бы. Конечно, понравилась, а как иначе, она всем нравится, даже злому от ревности и обиды, одному, загнавшему себя в угол, уставшему воеводе…

Проехав шумный Новый город, отряд поворотил наверх к детинцу[61]. Въезжая, Любим приказал воям прикрывать рязанский полон от возможных выпадов местных, но владимирцы с любопытством разглядывали молодых полонян и враждебности не выказывали. Пленные боярышни вертели головами по сторонам, завороженно разглядывая стольный град, много больше и краше их родной Онузы: и мощные стены городни и рубленные храмы с золочеными куполами, и крепкие избы, карабкающиеся на холм.

— Это вы еще Ростова не видели, — снисходительно басил Могута, — вот уж град — так град, а у нас-то поскромнее будет.

И только Марья безучастно гладила кота, равнодушная ко всему происходящему.

— Тятя!!! — из толпы зевак, поднырнув под чьими-то ногами, вылетела маленькая девчушечка. — Тятя!!! — что есть мочи заорала она, кидаясь под копыта.

— Ладушка! — богатырь Могута поспешно слетел с коня, легкой пушинкой подхватывая девочку. — А матушка где?

— Вон, с малой пролезть не могут, — махнула дочь куда-то в толпу.

Любим видел, как Могута пробрался к жене, высокой крепкой бабе с двухлетней дочкой на руках. Семейство обнялось, Могута, торопливо что-то объяснив, чмокнул по очереди в щеку всех своих девиц и побежал назад.

— Да поезжай уж домой, — милостиво разрешил Любим. — Заодно и моей матушке скажешь, что явился.

— Нет, подожду, как тебя князь примет. Дарья еще и пироги не ставила, успеется.

Могута с семьей жили при дворе Любима. И Военежич хорошо знал хозяйку Могуты, работящую и хозяйственную бабу, упертую, но незлобивую. Он был уверен, что дома Могуту окружат заботой и лаской. Нестерпимая зависть заскреблась о грудь. Любим украдкой глянул на Марью, она печальной тенью продолжала гладить кота. Казалось, сейчас, в этом новом, неведомом и скрыто враждебном мире, у нее остался только этот пушистый комок. В Любиме она уже не видела своего защитника.

— Князь не в Боголюбове ли? — спросил Любим у вратаря Торговых ворот, отделявших Новый город от Старого, обустроенного еще при Владимире Мономахе.

— Нет, в хоромах пирует.