Под Золотыми воротами

— Ну так я еще не покойник, — насупился Любим, — али ты меня уж похоронила?

— Нет! Что ты?! Нет, — испугалась Марьяша.

Она наклонилась и осторожно, сильно краснея, коснулась мужских губ. Любим тут же сцепил объятья, прижимая «курочку» к себе и страстно целуя, выплескивая в поцелуе утреннюю тревогу, пыл сечи и свою шальную любовь. Марья, догадавшись, что ее провели, начала брыкаться, больно ущипнув обманщика за бок.

— Ай, дырку промеж ребер проткнешь! — разжал объятья Любим.

— Да тебе еще не так-то надо!

Марья вскочила на ноги, сердитым движением отряхнула поневу и побрела назад.

Любим, поднявшись, забрал у Мирошки повод Ястребка и повел коня следом за Марьяшкой. Так они молча и брели: Марья горделиво отворачиваясь, Любим счастливо улыбаясь.

— Не совестно? — с укоризной бросила она через плечо.

— Нет, — признался он.

— Так и знала, что ты такой.

— Какой?

— Дурной.

— Такой уж дурной?

— Такой, — фыркнула Марья.

— А чего ж ты ко мне, дурному, кинулась? — хмыкнул Любим.

— Из милосердия, — пожала она плечами.

— И только-то?

Марья молчала, разглядывая в знойном небе стайку неугомонных ласточек.

— Милосердная ты моя, — прошептал Любим ей на ухо и поймал легкую девичью улыбку.

«Моя!»

А дорога стелила пыльное полотно на полуночь, туда, где сверкали на солнце Золотые ворота Владимира.

3

Весь день в воздухе стояла неприятная морось. Тяжелая сизая туча зависла над лесом и никак не желала разродиться проливным дождем. От унылого однообразия мелькающих сосен и берез тянуло в сон. Вои зевали, и без конца терли отяжелевшие веки.

— На ночлег сегодня пораньше нужно стать, — задрал голову вверх Любим, — не ровен час, вольет.

— Это да, это да, — по-стариковски кряхтя, впервые легко согласился с воеводой сотник, его по прежнему донимала рана, заставляя морщиться всякий раз, как норовистая лошадь взбрыкивала или спотыкалась на кочке.

Внезапно лес расступился, и перед путниками открылась мертвая деревня. Она угрюмо взирала на незваных гостей черными дырами дверных проемов. Прелая, местами провалившаяся солома на крышах говорила о том, что люди покинули жилье не вчера, и деревенька в окружении березовой рощи пустует уже несколько лет. Правда заброшенные наделы пашни не успели зарасти молодыми деревцами, а на кладбищенском погосте из бушующего бурьяна выглядывали еще крепкие кресты.

— Года три как опустела, — изрек Щуча, разглядывая седые срубы.

— Пошли кого-нибудь глянуть, только пусть не трогают ничего, вдруг мор, — приказал Любим.

— Не похоже на мор, — доложил десятник после того, как его люди обшарили округу, — все вынесли, даже черепков битых нет. Если бы мор начался, добро бы покидали, побоялись брать. Ушли.

— Или увели, — мрачно произнес Любим.

Князь или боярин велели переезжать, а может половцы заскочили или из соседних княжеств кто, да мало ли… От заброшенной деревни на душе делалось мрачнее, чем от серого дня.

— На ночь по избам разбредайтесь, — дал добро воевода уставшим воям.

Себе Любим выбрал крайнюю избенку, маленькую и неказистую, но с уцелевшим очагом. Кун развел огонь, расстелил на грубо сколоченной лавке одеяло, прямо в избу принес миску с похлебкой.

— Отдыхай, Любим Военежич, под дождичек оно завсегда сладко спится, — улыбнулся старик.

Воевода устало присел на край лежанки, с наслаждением вытянул ноги. От огня по бревенчатым стенам разливался мягкий свет, казалось, ветхая избушка радовалась возвращению жизни. Хорошо.

— Мяу! — раздалось требовательно откуда-то снизу.

К изумлению Любима в дверном проеме появился худючий облезлый кот грязно-серого цвета, по-хозяйски прошелся по горнице, обтерся об ногу внезапно объявившегося гостя, крутнулся у очага, прогнулся, потягиваясь, втянул носом запахи и, прыгнув на стол, полез жадно вылизывать уже пустую миску.

— Откуда ж ты, наглый такой, взялся? — хмыкнул Любим. — Неужто от своих отбился или бросили?

— Мяу! — настойчиво позвал кот.

— Ясно, бросили, этакий-то ворчун. На вот, солонинки пожуй, зубы-то есть? — Любим достал из походной торбы мясо и, отрезав длинный тонкий ломтик, швырнул на пол.

Кот, стрелой слетев со стола, вцепился в подарок и громко заурчал от удовольствия.

«Ну вот, дом и обжит. Сюда бы еще под бок хозяюшку».

Дождь старательно забарабанил по крыше, а где-то совсем рядом прозвенел колокольчиком девичий смех, веселые окрики и визги. В открытую дверь Любиму было видно, что из леса с вязанками хвороста быстро шли полонянки в сопровождении старающегося сохранять взрослую солидность Мирошки. Девки, видать, тоже хотели погреться у очага, просушить мокрую одежу, нагреть воду — помыться, постираться, и теперь спешили к избе, чтобы дождь не успел намочить их древесную добычу. Марья в белой косыночке брела последней, прижимая к груди охапку веток. Вот так удача! «Ну, Любимка, не упусти».

Любим вышел на перерез, оттесняя Марьяшку от остальных.

— Мирошка, хворост у боярышни прими, — кинул он через плечо.

Девицы захихикали.

— Не надо, я сама донесу, — Марья испуганно прижала к себе вязанку, косясь на подруг.

Мирон нерешительно протянул руку, которая так и замерла на полпути.