Под стягом победным

Bush's childish delight in finding his hands, softened by a long period of convalescence, forming their distinguishing callouses again, irritated him.	Хорнблауэра раздражала детская радость Буша, что его руки, разнежившиеся от долгого безделья, обретают былую грубость.
He envied them the simple creative pleasure which they found in watching the boat grow under their hands in the empty loft which they had adopted as a workshop - more still he envied Brown the accuracy of eye he displayed, working with a spokeshave shaping the sculls without any of the apparatus of templates and models and stretched strings which Hornblower would have found necessary.	Он завидовал простой радости созидания, с какой подчиненные наблюдали растущую под их руками лодку, и еще больше - точному глазу Брауна, когда тот криволинейным стругом обрабатывал весла без шаблонов, лекал и натянутых бечевок, которые потребовались бы Хорнблауэру.
They were black days, all that winter of confinement.	То были черные дни, дни долгого зимнего заточения.
January came, and with it the date when his child would be born; he was half mad with the uncertainty of it all, with his worry about Maria and the child, with the thought that Barbara would think him dead and would forget him.	Пришел январь, а с ним день, когда должен родиться ребенок; неопределенность, тревога за Марию и за ребенка, мысль, что леди Барбара считает его мертвым и скоро забудет, доводили Хорнблауэра почти до умопомешательства.
Even the Count's sweetness of temper and unvarying courtesy irritated him as soon as it began to cloy.	Его раздражал даже мягкий нрав хозяина, неизменная любезность казалась приторной.
He felt he would give a year of his life to hear him make a tart rejoinder to one of Bush's clumsy speeches; the impulse to be rude to the Count, to fire up into a quarrel with him even though - or perhaps because - he owed him his life, was sometimes almost irresistible, and the effort of self-control tried his temper still further.	Он отдал бы год жизни, чтоб услышать ехидную колкость в ответ на несвязное бормотание Буша; соблазн нагрубить графу, затеять с ним ссору был почти непреодолимый, вопреки - и даже, может быть, благодаря - сознанию, что граф спас ему жизнь.
He was surfeited with the Count's unwearying goodness, even with the odd way in which their thoughts ran so frequently together; it was queer, even uncanny, to see in the Count so often what seemed like reflections of himself in a mirror.	Усилия, требовавшиеся, чтобы противостоять соблазну, увеличивали озлобление. Он устал от неизменной доброты графа, даже от того, как временами совпадали их мысли: странным, почти сверхъестественным было видеть в графе как бы свое отражение.
It was madder still to remember that he had felt similar ties of sympathy, sometimes with the wickedest man he had ever known - with el Supremo in Central America.	Еще более дикой была мысль, что подобная духовная связь возникала у него с одним из величайших злодеев своего времени - с Эль Супремо в Центральной Америке.
El Supremo had died for his crime on a scaffold at Panama; Hornblower was worried by the thought that the Count was risking the guillotine at Paris for his friend's sake - it was mad to imagine any parallelism between the careers of el Supremo and the Count, but Hornblower was in a mad mood.	Эль Супремо за свои преступления казнен на эшафоте в Панаме, Хорнблауэра частенько тревожила мысль, что граф ради друга рискует гильотиной. Только умоисступленный мог предполагать что-либо общее в судьбе Эль Супремо и графа, но Хорнблауэр был близок к умоисступлению.
He was thinking too much and he had too little to do, and his over-active brain was racketing itself to pieces.	Он слишком много думал и слишком мало действовал, его неутомимый мозг буйствовал, не находя себе применения.