Под щитом красоты

– Бросьте вы эту туфту! стоит им заявиться сюда всего на какой-нибудь годик, как они тут всех опустят! шутка ли! белые исчезнут навсегда! как будто этой расы никогда и не существовало… «слабый оттенок на лице», и все! остаться должны только черные и желтые! а белого человека скрещивает сама его религия! религии! иудейская, католическая, протестантская… белый человек обречен! он уже не существует! так можно ли во что-нибудь верить?»

И через три страницы снова трехтысячный ответ всем своим хулителям – письмо его друга Баржавеля (это в романе).

«Для меня во всем двадцатом веке до сегодняшнего дня существует лишь один новатор – это Фердинанд. Скажу больше, единственный писатель. Я надеюсь, что это тебя не обидит. Настолько он выше нас всех. То, что его мучат и преследуют, нормально. Но это все же ужасно, потому что он живой человек, однако он настолько велик, что ты невольно рассматриваешь его как бы вне времени и обстоятельств, которые давят на него. Я убежден, что чем более велик человек, тем больше он подставляет себя своим мучителям. Спокойствие – удел посредственностей, тех, кто не выделяется в толпе… Селин хотел бы вернуться в Париж или во Францию, и ты делаешь все, что можешь, чтобы ему помочь, но запомни: где бы он ни был, его будут преследовать. Его желание обрести покой в любом другом месте, а не там, где он находится, – это лишь мечта. Он не найдет покоя нигде. Его будут травить до самой смерти, куда бы он ни отправился. И он это хорошо знает. Он ничего не может с этим поделать, мы тоже. Мы можем только при каждом удобном случае напоминать всем о его величии, однако, поступая так, мы навлекаем на него удесятеренную ненависть мелких и посредственных кастратов, всех тех, кого начинает корежить от злобы и зависти, как только их заставляют поднять голову и посмотреть на вершины. Имя им Легион».

Прием неотразимый: всех, кто посмеет критически высказаться о божестве, заранее объявить посредственными кастратами, подобно тому как марксисты объявляют буржуазными наймитами всех, кто смеет им возражать. Но я-то про самого себя знаю точно, что я обожаю смотреть на вершины, и в том числе и Селином не могу не восхищаться – его неустрашимым остервенением. И все-таки мне никак не удается разглядеть в нем большего новатора, чем Кафка, Джойс, Фолкнер или Платонов. Согласен, это существенное расширение сферы художественного – решимость изображать лирического героя, воспринимаемого как альтер эго автора, жалким и противным. Но для тех, кто внимательно прочел «Записки из подполья», это вовсе не революция, но разве лишь ее углубление.

Конечно, углубление существенное, когда герой еще и физически смердит («Смерть в кредит»), поскольку его не приспособленная к вульгарному миру натура не позволяет ему тщательно, пардон, подтираться – но ведь эта откровенность не его личная заслуга. Допущение в литературу всех и всяческих ароматов – это, так сказать, веяние века. А вот изобразить в той же «Смерти» жалкими и противными отца и мать – тут новаторство Селина, пожалуй, трудно оспорить, и совершенно неуместно поминать при этом его библейского предшественника, тоже не устрашившегося рассказать о наготе своего отца. Селин создал потрясающий образ и нелепого несчастного папаши, и почти столь же пронзительный образ юного бунтаря: «Настоящая ненависть идет изнутри, из молодости, растраченной на непосильную работу. Такую, от которой сдыхают. Только тогда она будет так сильна, что останется навсегда. Она проникает всюду, ее достаточно, чтобы отравить все, чтобы истребить всю подлость среди живых и мертвых».

Судя по «Смерти в кредит», подлости Селин наглотался за десятерых. Убедив меня, что самым несчастным в мире классом является средний класс – не рабочий или крестьянин, не имеющий особых амбиций, а именно маленький торговец или приказчик, из последних, поистине героических сил старающийся сохранить незапятнанным свой белый воротничок (мать героя, ковыляющая по клиентам на почти гангренозной ноге, иной раз приводит на память буквально Алексея Мересьева).

«Мне купят пиджак и двое брюк сразу… Но только в следующем месяце… Сейчас на это не было средств… Их едва хватало на жратву… Платить надо было восьмого, а счет за газ запаздывал! И еще налоги! И машинка отца!.. Из этого было не выбраться!.. Всюду попадались предупреждения о налогах! Их находили на всей мебели, фиолетовые, красные или голубые!..

Отсрочку я все же получил! Не мог же я ходить к хозяевам в изношенном, залатанном, обтрепанном костюмчике, с рукавами до локтей… Это было невозможно! Особенно в магазинах модных товаров и розничной торговли, где все они одеваются франтами».

«Что же дальше, маленький человек?» – Селин не пожелал оставаться маленьким. Он уважать себя заставил – ведь ненависть одна из высших форм уважения. Скорее всего ему, как и всякому смертному, хотелось любить и быть любимым, но жил он по обратной формуле: ненавидеть и быть ненавидимым.

Зачем он подписывается на респектабельную «Фигаро»?