Под щитом красоты

Так же просто, по-военному Хемингуэй высказывается по теме «литература и фашизм»: «Фашизм – ложь, и потому он обречен на литературное бесплодие». Не только фашизм, литературу не может породить никакое политическое течение, поскольку политика одна из низших сфер человеческой деятельности, где борются за самые что ни на есть земные массовые ценности, за собственность и власть, а царство литературы не от мира сего, ее назначение противостоять земной мерзости и земной жестокости. Что, литературу эпохи так называемого капитализма – всех этих Стендалей, Бальзаков, Сартров, Теккереев, Диккенсов, Фолкнеров, Хемингуэев – породила какая-то специальная капиталистическая политика? Нет, она всего лишь позволила им вырасти и разрастись тем, что не вмешивалась в их работу. А если бы сам Хемингуэй подчинил себя антифашистской политической целесообразности Роберта Джордана, то ни за что бы не написал свой, выражаясь его языком, чертовски сильный роман. Он бы не стал дискредитировать политическое руководство интербригад в лице Андре Марти («коней на переправе не меняют»), не стал бы дискредитировать «своих», изображая творимые ими зверства, не стал бы писать о бардаке, о неспособности республиканцев хранить военные тайны, а наваял вместо этого что-нибудь в духе незабвенного социалистического реализма: мужественные и благородные солдаты под мудрым партийным руководством.

Хемингуэй не позволил политике вмешаться в свое творчество и победил. А победившее фалангистское руководство не стало навязывать испанской литературе никакого «фашистского реализма», и литература в Испании развивалась, примерно как и в остальной Европе. Были у них и экзистенциалисты, и сюрреалисты, и чернушники-«тремендисты» (от слова tremendo – ужас), один из которых, Камило Хосе Села, спокойно печатавший свои разоблачительные романы за границей, благо по-испански говорят и в Аргентине, даже вышел в нобелевские лауреаты 1989 года и благополучно скончался в Мадриде, пережив Франко более чем на четверть века.

Мой приятель, профессор-славист, сын испанского коммуниста, бежавшего в Советский Союз и вернувшегося в Испанию после амнистии, рассказывал мне, что в литературе запрещалось трогать лишь каудильо и церковь, остальное власть не интересовало. Но и запрещенное вполне можно было печатать за границей, и никаких последствий это не влекло, – это наши тупицы ухитрялись создавать писателям мировую славу своими преследованиями.

Сам мой приятель тоже никакой дискриминации ни в учебе, ни в карьере не подвергался, только в армии его отправили служить в какие-то подсобные части. Офицеры его и там никак не притесняли, только подшучивали, когда, скажем, он стоял на часах у свинарника: «Как жизнь, красноармеец?» – «Да вот, свиней охраняю». – «Лучше свиней, чем нас».

И, честное слово, их можно понять.

Офицеров, конечно, а не свиней.