Под сенью дев, увенчанных цветами

Через несколько дней после отъезда Сен-Лу мне повезло: Эльстир устраивал небольшой дневной прием, где будет Альбертина, и когда я выходил из Гранд-отеля, все решили, что я (благодаря долгому отдыху и дополнительным расходам) до того хорош собой и элегантен, что мне стало досадно, почему нельзя приберечь и всё это, и падающий на меня отблеск дружбы Эльстира для кого-нибудь поинтереснее; мне жаль было растратить все дары на простенькое удовольствие познакомиться с Альбертиной. С тех пор как это удовольствие было мне обеспечено, в уме я расценивал его весьма невысоко. Но воля моя ни на миг не разделяла этой иллюзии, а воля — настойчивая и непреклонная служанка всех наших сменяющих друг друга сущностей; презираемая, неутомимо верная, она таится в тени, беспрестанно трудясь во имя того, чтобы обеспечить нам всё необходимое, и не заботясь о метаниях нашего «я». Когда перед самым отъездом в желанное путешествие ум и чувство задумываются, а стоит ли оно в самом деле таких усилий, воля знает, что если путешествие сорвется, то ленивым хозяевам оно тут же вновь представится верхом блаженства; пока они, предаваясь сомнениям, стоят перед вокзалом и рассуждают, воля занята: покупает билет и до отхода поезда вводит нас в вагон. Она столь же постоянна, сколь ум и чувство переменчивы, но помалкивает и не вступает в спор, поэтому кажется, что ее словно бы и нет; другие стороны нашего «я» повинуются ее твердой решимости, сами того не сознавая, между тем как раздирающие их сомнения ощущают вовсю. Итак, пока я разглядывал в зеркале суетные и хрупкие прикрасы, которые моим чувству и уму хотелось приберечь для другого случая, ум и чувство препирались о том, так ли уж велико удовольствие от знакомства с Альбертиной. Но воля моя проследила за тем, чтобы я вовремя вышел из гостиницы, и дала кучеру адрес Эльстира. Жребий был брошен, а у чувства и ума еще оставалось время, чтобы об этом посокрушаться. Если бы воля ошиблась адресом, то-то бы им досталось.

Прибыв к Эльстиру с небольшим опозданием, я поначалу решил, что мадемуазель Симоне нет в мастерской. Там сидела девушка в шелковом платье, с непокрытой головой, но я никогда не видел ни этих великолепных волос, ни носа, ни цвета лица и не узнавал общего впечатления, оставшегося у меня от юной велосипедистки, разгуливавшей вдоль моря в шапочке поло. И всё же это была Альбертина. Но даже когда я это понял, я не стал ею заниматься. В молодости, когда входишь туда, где собралось общество, ты словно исчезаешь, становишься другим человеком; любой салон — это новая вселенная, где, согласно закону меняющейся умственной и духовной перспективы, наше внимание устремляется на людей, танцы, карточные партии, словно отныне они станут для нас важны навеки, а ведь завтра мы их забудем. Чтобы добраться до беседы с Альбертиной, мне следовало пройти по маршруту, не мной предначертанному, — сперва предстать перед Эльстиром, потом обойти других гостей, с которыми меня знакомили, задержаться перед угощением, причем мне предложили пирожные с клубникой, и я их отведал, постоять неподвижно и послушать музыку, когда ее начали исполнять, и я обнаружил, что этим разнообразным эпизодам придаю такое же значение, как знакомству с мадемуазель Симоне, — знакомство превратилось в один из эпизодов приема, и я совершенно забыл, что еще несколько минут назад оно было единственной целью моего прихода сюда. Впрочем, не так ли бывает у деятельных людей с любым истинным счастьем, с любым большим горем? В толпе посторонних мы получаем от любимой женщины благоприятный или убийственный ответ, которого ждали целый год. Но нужно поддерживать разговор, и вот к одним мыслям добавляются другие, расползаясь по поверхности, из-под которой насилу время от времени глухо проклевывается воспоминание, по глубине несравнимое со всем остальным, но коротенькое — о том, что на нас свалилось горе. А если вместо горя нас посетило счастье, могут пройти годы, пока мы припомним, что произошло величайшее событие нашей сердечной жизни, а нам некогда было уделить ему побольше внимания, почти некогда его осознать, потому что вокруг, например, было много народу, а ведь мы и пришли-то туда в надежде на это событие.

Когда Эльстир подозвал меня, чтобы представить Альбертине, сидевшей немного поодаль, я сперва доел эклер, запил его кофе и с интересом попросил у старого господина (с которым только что познакомился, осмелившись преподнести ему розу из моей бутоньерки, когда он ею восхитился) рассказать мне подробнее о кое-каких нормандских ярмарках. Не могу сказать, что последовавшее затем знакомство не доставило мне никакого удовольствия и не представляло для меня никакой важности. Настоящее удовольствие, впрочем, я испытал немного погодя, когда вернулся в гостиницу, остался один и вновь стал самим собой. Удовольствия подобны фотографиям. То, что добыто в присутствии любимого существа, — это только негатив, а проявляешь его позже, вернувшись домой, получив в свое распоряжение ту внутреннюю темную комнату, вход в которую «запечатан», пока ты среди людей.