Под сенью дев, увенчанных цветами

Теперь, когда появилась надежда познакомиться с девушками, как только захочу, на меня снизошло умиротворение, тем более что в ближайшие дни я не мог караулить их, как раньше, потому что надвигался отъезд Сен-Лу. Бабушка жаждала отблагодарить моего друга за все любезности, которыми он нас осыпал. Я рассказал ей, что он большой поклонник Прудона, и подал мысль попросить, чтобы прислали его многочисленные автографы — письма, которые она купила в свое время; накануне отъезда моего друга мы их получили, и Сен-Лу пришел в гостиницу на них посмотреть. Он жадно прочел их, бережно беря в руки листок за листком, стараясь запомнить написанное, а потом встал и принялся извиняться перед бабушкой, что просидел так долго, но она возразила:

— Нет-нет, письма ваши, я их нарочно просила прислать, чтобы вы могли их увезти с собой.

Его охватила радость, безудержная, как какая-нибудь реакция организма, над которой мы не властны: он стал пунцовым, как наказанный ребенок, и бабушку гораздо больше тронули усилия, которые он предпринимал, чтобы сдержать распиравший его восторг, чем все слова благодарности. А он всё боялся, что плохо поблагодарил, и даже на другой день всё еще извинялся, высовываясь из окна маленького местного поезда, увозившего его в гарнизон. До гарнизона было совсем недалеко. Сперва он думал проделать этот путь в автомобиле, как в те разы, когда он ездил туда на одну ночь. Но теперь у него оказалось много багажа, который нужно было отправлять по железной дороге. И он решил, что проще будет самому тоже поехать поездом, следуя совету директора, который уверял его, что дорога будет «более или менее однозначная». Этим он хотел сказать, что дорога займет примерно такое же время (Франсуаза по этому поводу заметила бы, что «это выйдет так на так»).

«Решено, — сказал тогда Сен-Лу, — поеду местным поездом». Я бы тоже прокатился с ним и проводил друга до Донсьера, если бы не усталость; всё время, что мы с ним провели на бальбекском вокзале (пока машинист ждал своих опаздывавших друзей, без которых не желал уезжать, и подкреплял силы прохладительными напитками), я клялся Сен-Лу, что несколько раз в неделю буду его навещать. Блок, к большой досаде Сен-Лу, тоже пришел на вокзал и слышал, как Сен-Лу уговаривает меня приезжать в Донсьер к обеду, к ужину, на несколько дней, а потом сказал Блоку ледяным тоном, который должен был опровергнуть вынужденную любезность приглашения и не допустить, чтобы Блок принял его всерьез: «Если будете проездом в Донсьере как-нибудь днем, когда я свободен, попросите в казарме, чтобы меня позвали, но я почти никогда не бываю свободен». Возможно, кстати, Робер опасался, что один я не приеду, и, допуская, что я дружу с Блоком крепче, чем признаюсь, давал мне, таким образом, повод взять его с собой, чтобы не путешествовать одному.

Я опасался, что Блок обидится на этот тон и на то, что его приглашают и тут же советуют не приезжать; мне казалось, что лучше бы Сен-Лу вообще ничего ему не говорил. Но я ошибся: после отхода поезда мы с Блоком дошли вместе до перекрестка двух улиц, из которых одна вела в гостиницу, а другая на его виллу, и всё это время он у меня допытывался, когда мы поедем в Донсьер, потому что «после того, как Сен-Лу проявил к нему столько внимания», было бы «непростительной грубостью с его стороны» не откликнуться на приглашение. Я был рад, что он не заметил или так мало огорчился, что счел за благо притвориться, будто не заметил, как равнодушно, более того, почти невежливо прозвучало это приглашение. Мне все-таки не хотелось, чтобы Блок выставлял себя на посмешище и немедленно ехал в Донсьер. Но я не смел давать ему совет, из которого стало бы ясно, что его приезд обрадует Сен-Лу куда меньше, чем его самого: такой совет вряд ли мог ему понравиться. Слишком уж он рвался в Донсьер, и хотя все подобные недостатки искупались в нем выдающимися достоинствами, которыми не обладали люди более сдержанные, всё же его бесцеремонность вывела бы из терпения кого угодно. Послушать его, так в Донсьер нам следовало ехать на этой же неделе (он говорил «нам», потому что, по-моему, надеялся, что за компанию со мной встретит более благосклонный прием). Всю дорогу, перед гимнастическим залом, затерявшимся среди деревьев, перед теннисной площадкой, перед домом, перед лотком торговца ракушками он останавливал меня и умолял назначить день, а когда я так этого и не сделал, рассердился и покинул меня со словами: «Как тебе будет угодно, мессир. Я в любом случае обязан поехать, поскольку он меня пригласил».

Сен-Лу так боялся, что недостаточно поблагодарил бабушку, что через день еще раз поручил мне передать ей его признательность в письме, которое пришло мне из города, где стоял его гарнизон; судя по штемпелю, оно добралось до меня очень быстро и свидетельствовало, что там, в стенах казармы кавалерии Людовика XVI, он думает обо мне. Бумага была украшена гербом Марсантов; я разглядел льва, а над ним корону вокруг шапки пэра Франции.