Под сенью дев, увенчанных цветами

Такие мысли, навеянные недавним открытием о том, кто послужил Эльстиру моделью, перебирал я в уме, провожая его домой, как вдруг следом за этим первым открытием меня осенило второе, смутившее меня еще больше: я догадался, кто такой сам художник. Он написал портрет Одетты де Креси. Неужели этот гений, мудрец, отшельник, философ, блестящий собеседник — тот самый нелепый и безнравственный живописец, которого когда-то пригрели Вердюрены? Я спросил у него, не был ли он с ними знаком и не называли ли они его прозвищем г-н Биш. Он подтвердил, что так и есть, не смущаясь, словно речь шла о давно минувшей полосе его существования, и как будто не догадываясь, как я буду разочарован, но подняв взгляд, он прочел это у меня в лице. Он недовольно нахмурился. Мы уже почти пришли, и человек не столь выдающегося ума и сердца попрощался бы со мной, вероятно, прохладно и постарался больше со мной не встречаться. Но не так обошелся со мной Эльстир; он был воистину мэтром, то есть и мастером, и учителем (с точки зрения чистого творчества, быть может, это было его единственным недостатком: чтобы ни в чем не отступаться от правды своей духовной жизни, художник должен быть один и не растрачивать себя даже на учеников), и изо всех обстоятельств, касавшихся его или других, старался извлечь в поучение молодежи заложенную в них долю истины. Вместо того чтобы ответить мне ударом на удар, нанесенный его самолюбию, он нашел слова, которые могли меня чему-то научить. «Нет такого мудреца, — сказал он, — кто бы в молодости не произносил речей или не совершал поступков, о которых потом ему не захочется вспоминать и которые он рад был бы стереть из памяти. Но об этом совершенно не нужно жалеть, ведь нельзя достичь мудрости — насколько это вообще возможно — если сперва не пройдешь через все нелепые или отвратительные воплощения, предшествующие этому, последнему. Я знаю, некоторым молодым людям, сыновьям и внукам выдающихся людей, воспитатели со школьной скамьи привили благородство духа и душевную деликатность. Вероятно, этим юношам нечего вычеркивать из своей жизни, они могли бы обнародовать за своей подписью всё, что сказали, но они ведь нищие духом, бессильные потомки доктринёров, и мудрость их — бесплодная мудрость отрицания. Мудрости нельзя научить, к ней можно прийти только самостоятельно, и никто не может проделать за нас этот путь, не может нас от него избавить, потому что мудрость — это точка зрения на всё вокруг. Те жизни, которыми вы восхищаетесь, то поведение, что представляется вам благородным, не были предначертаны отцом семейства или наставником, им предшествовали совершенно другие начальные шаги, совершенные под влиянием зла и пошлости, царящих вокруг. Каждая такая жизнь — борьба и победа. Я понимаю: трудно признать нас в тех, какими мы были в начале жизни, и зрелище это не из приятных. Но отворачиваться от него нельзя: оно подтверждает, что мы в самом деле жили, что по законам жизни и разума мы извлекли из обыденности мастерских и художественных кружков, если речь идет о живописце, какой-то опыт, который всё это превосходит». Мы уже подошли к дверям. Я был разочарован, что не познакомился с девушками. И все-таки теперь у меня появилась возможность встретиться с ними на самом деле: они перестали быть силуэтами на фоне горизонта, о которых я каждый раз думал, что больше их не увижу. Меня уже не отделял от них бушующий водоворот, который на самом деле был просто проявлением неуемного влечения, изменчивого, настойчивого, вечно подогревавшегося тревогой, терзавшей меня из-за того, что они были так недосягаемы, что они вот-вот ускользнут навсегда. Я мог теперь дать передышку этому влечению, отложить его про запас вместе со множеством других, которым последую, как только почувствую, что пришло время. Я распрощался с Эльстиром и остался один. И тут вдруг, несмотря на всё разочарование, я мысленно вернулся ко всем совпадениям, о которых и не подозревал раньше: что Эльстир дружит с девушками, что еще сегодня утром они были для меня просто фигурками на картине с морем на заднем плане, а теперь они меня видели, видели в компании великого художника, и сам он знает теперь, как я хочу с ними познакомиться, и непременно мне поможет. Всё это меня радовало, но я не замечал этой радости: она была словно гостья, которая ждет, чтобы разошлись все остальные приглашенные, чтобы мы остались одни, и вот тогда она объявит о своем приходе. И тут мы ее заметим, скажем: «Я всецело в вашем распоряжении» и выслушаем, что она скажет. Иногда между появлением подобных радостей и моментом, когда мы сами приходим в себя, проходит столько часов, за которые мы успеваем повидать столько людей, что мы боимся, как бы радости не ушли, не дождавшись. Но они терпеливы, они не знают усталости, и как только все разошлись, они тут как тут. Но иной раз мы сами так устали, что кажется, нашему изнемогающему мозгу недостанет сил удержать эти воспоминания, эти впечатления, а ведь единственное место, где они могут жить и быть самими собой, — это наше хрупкое «я». И мы об этом жалеем, потому что существованье представляет для нас интерес только в те дни, когда пыль повседневности перемешана с волшебным песком, когда любое обыденное событие становится началом романтического приключения. И тогда в лучах мечты перед нами вырастает первый отрог недостижимого мира и вторгается в нашу жизнь — в нашу жизнь, где мы, словно разбуженный спящий, словно халиф на час[270], видим людей, о которых так пылко мечтали, что не чаяли когда-нибудь увидеть их наяву.