Под опасным солнцем

— Деньги за ядерные испытания? Выплаченные Францией миллионы были конфискованы Таити, да?

Танаэ отпивает еще глоток сладкого вина. Ее слова тихо падают на нас, будто капли дождя. Моросящий рок.

— Дело не в деньгах. Из каждой долины Маркизских островов мужчины, а иногда и целые семьи уезжали работать на Муруроа. Около двухсот ядерных испытаний за тридцать лет. Мой муж тоже там был, его звали Туматаи, на полинезийском это означает «ветер», он умер в сорок семь лет, Моане тогда только-только четыре исполнилось, рак легкого, это у него-то, он никогда в жизни не курил, как и десятки других островитян, но об этом Республика никогда не говорит.

Я понимаю, насколько бестактно выступила. Но Танаэ на меня не обижается и снова со мной чокается.

— Теперь мы знаем, что у работников и у населения уровень радиации зашкаливал. Тысячи людей заболевали раком, цифры были аномальными, но поскольку армия тогда все это засекретила, да и до сих пор это считается военной тайной, никто ничего не говорит и не помнит. Так вышло… По сути, то, что несколько островитян прожили на несколько лет меньше, несущественно по сравнению с числом умерших за сто пятьдесят лет, с десятками забытых танцев, с сотнями навсегда исчезнувших мотивов татуировок, тысячами заброшенных петроглифов и тики… Блестящие французские умы были слишком далеко от принесенной в жертву цивилизации, чтобы о ней беспокоиться. Мы едва не вымерли, но понемногу возрождаемся на свой лад, изо всех сил боремся с большими отелями, с большими круизами. В том, что теряешь все, есть преимущество — больше нечего отнять. А то, что остается, мы прячем. Для того чтобы это найти, надо вежливо у нас об этом спросить.

Дождь мелкой водяной пылью все еще сеется на лиственный свод. Я понимаю, что она хочет сказать. Я тоже не ожидала этого, когда явилась на Хива-Оа в своих одежках в стиле милитари. На всем острове ни одного указателя, ни одной туристической карты, ни одной размеченной тропинки, никакие места раскопок не обозначены. Если не найдешь, спроси, отвечают островитяне, а лучше найми проводника. Это способ сохранить свои секреты? Или не дать туристам их украсть, не заплатив? Или то и другое?

Чпок!

Мари-Амбр откупоривает вторую бутылку ананасового вина.

Мы все, кроме Элоизы, подставляем бокалы, даже Танаэ.

Вино, любовь, смерть.

Кроме Элоизы и Маймы, само собой. Моя маленькая подружка застряла в зале с блюдом попои в руках. Сначала я подумала, что она в сотый раз перечитывает записи — До того, как умру, мне хотелось бы… но нет — она внимательно смотрит на картину рядом с доской, на портрет Бреля и Мэддли на фоне парусника. И на жемчужину Мартины, висящую на гвозде.

Майма дрожит, как мышонок, я вижу, как ее руки медленно опускаются, блюдо накреняется, но она этого не замечает. Сначала ее босые ноги оказываются в луже кокосового молока, потом разом, как навоз пони-альбиноса, шлепается белая каша. Майма внезапно вскрикивает:

— Это не жемчужина Мартины!

Я вздрагиваю. Танаэ встает, смотрит на лужу и молча идет в кухню за тряпкой. Когда она проходит мимо Маймы, та ее останавливает:

— Это не жемчужина Мартины!

— Ничего подобного, это она! — резко отвечает Танаэ. — Здесь нет вора.

Странный ответ, невольно думаю я. Здесь нет вора… но есть убийца! Я снова вижу перед собой лежащее на кровати тело Мартины, жестоко убитой ночью.

Майма стоит на своем, она глаз не сводит с черной жемчужины, — глаз таких же блестящих, как эта жемчужина, девушка еле сдерживает слезы. С размаху ставит пустую миску на стол.

— У Мартины была жемчужина высшего класса! А эта — класса В. Или С. Посмотри на включения в перламутр, на впадины. — Она показывает пальцем. — Вот, вот и вот. Я держала ее в руках, сегодня утром их не было.

Майма поворачивается к нашему столу, ищет поддержки во взгляде матери, молча сидящей с бокалом в руке. Я пытаюсь улыбнуться Майме, глупо тереблю свое ожерелье из красных зерен — ни высшего класса, ни класса В или С. После того как мы вернулись из Пуамау, у меня не было ни одной спокойной минуты, чтобы с ней поговорить, я догадываюсь, что ей хотелось бы рассказать мне все, что она узнала насчет Титины, но Танаэ уже возвращается со шваброй и тряпкой, раздраженно толкает Майму. Та лишь на несколько сантиметров отступает босыми ногами, как будто белая каша внезапно превратилась в застывающий цемент. И когда Танаэ убирает вокруг Маймы, девочка хватает ее за плечи:

— Я не сошла с ума! Ее подменили! Я думала, драгоценность умершей — тапю.

Майма вцепляется в плечи хозяйки гостиницы, Танаэ пытается ее оттолкнуть:

— Пусти меня, подвинься.

Майма не отпускает, только отступает на шаг и, поскользнувшись на липком полу, хватается за Танаэ.

Платье Танаэ соскальзывает с плеча.

И я это вижу, мы все это видим. Впервые.

Крохотная татуировка на лопатке.

Все ее узнают.

Эната. Перевернутый.

Дневник Маймы Раз, два, три

Никто не осмелился высказаться насчет татуировки Танаэ. Хотя, в общем, ничего особенного в ней нет, Эната — один из самых распространенных маркизских мотивов.