Под опасным солнцем

Природа отвоевала это меаэ, снова сделала его священным и тайным местом. Вокруг безлюдно, как будто лианы баньяна просто расступились, чтобы нас пропустить, и снова сомкнулись. Я дрожу, приросла к земле, не смею сделать лишний шаг в этом запретном пространстве, принадлежащем тупапау, маркизским призракам. Я знаю, что женщинам нельзя было сюда приходить, а тех, что осмеливались осквернить меаэ, карали смертью.

Это было много лет назад, с тех пор целый век прошел. Успокаивая себя, мысленно подсчитываю. Прадед татуировщика, может, и принес в жертву богам кровь нескольких женщин и нескольких младенцев, но правнука эта наследственность уже не касается. А если говорить о женственности, то я не ношу ни платья в цветочек, как Элоиза, ни обтягивающие топы и юбки, как Мари-Амбр. Меня, в моей одежде следовательницы-исследовательницы, в шортах и рубашке, можно было бы даже принять за парня!

Ноги у меня подергиваются, как листья кокосовой пальмы, когда их треплют пассаты, но, если честно, боюсь я уже чуть меньше, чем несколько минут назад, когда татуировщик — его зовут Мануари — закрыл свою лавочку, двери и окна, и втолкнул меня в соседнюю комнату.

— Иди за мной, — в конце концов произнес он, — у меня есть время с тобой прогуляться и ответить на твои вопросы. Мне сегодня пришлось отменить всю работу, какой-то недоумок вчера украл у меня половину иголок. Это мог быть кто угодно. Обычно я ничего здесь не закрываю.

Кража? Вчера? Так, значит, убийца Мартины взял иглы в этой лавочке?

Мануари вывел меня через дверь, которая выходила прямо на дорогу к старому кладбищу Тейвитете, и пошел впереди, не тратя лишних слов. А я его убалтывала — мол, я писательница, пишу путевые заметки, Новая Зеландия, Исландия, Сомали, все места, в которых я никогда не бывала…

— Все эти места, — уверенно вещала я, — похожи на Маркизские острова. Они одновременно прекрасны и ужасны, соединение рая и ада. Понимаете, Мануари, смерть, о которой говорят, как о фруктах, море, куда смотрят, как в колодец, нет зимы, но и не лето, понимаете, о чем я?

Опасное солнце, короче говоря.

— Понимаю, — пробормотал наконец Мануари.

Еще бы! Да он сам, его белые зубы, фигура пляжного волейболиста и мана духом крепче целого литра лосьона после бритья — абсолютное воплощение этого прекрасного и ужасного пейзажа.

Мы не прошли и тридцати метров по дороге к старому кладбищу, как он предложил мне с нее свернуть. Прямо в лес. Сначала мы прошли мимо большеголового тики-циклопа. Статуя, предположительное воплощение мудрости, посмотрела на меня своим единственным глазом, но я не успела ощутить, как мана ума подстегивает мои мозги. Мануари знаком велел мне идти дальше.

То в полный рост, то согнувшись мы добрались до меаэ. Ступив на выложенную плитами террасу, татуировщик вдруг сделался разговорчивым, как будто на него снизошла мана красноречия.

— На Маркизских островах ты не найдешь ни одного камня, которого какой-нибудь предок не покрыл бы резьбой, который не обозначал бы прежнюю границу места тапю, который не был бы принесен с гор, чтобы оградить паэпаэ — священные плиты, на них возводили всякое жилище. Их принимают за простые камни, ступают по ним или огибают их, но у каждого есть история.

Не слишком ему поверив, я сажусь на круглый, обросший мхом камень. Усердно записываю, как делала бы писательница, специалистка по путевым заметкам, за которую я себя выдаю. Вот потому он так серьезно, с цифрами, мне все это выкладывает. Впрочем, не так уж я ему и соврала, я ведь действительно пишу книгу, и все эти подробности найдут себе место в моей бутылке для океана.

— Представляешь, — говорит Мануари, — мореплаватели считали, что около 1800 года, когда они открыли архипелаг, на Маркизских островах было сто тысяч жителей. Каждая из долин была населена сотнями жрецов, воинов, крестьян, ваятелей, танцовщиков, у каждого племени было свое меаэ, у каждой семьи — паэпаэ. Столетие спустя на архипелаге насчитывалось всего две тысячи человек…

Татуировщик продолжает свои объяснения с такой страстью, как будто я подставляю ему микрофон телеканала, который смотрят во всем мире.