Под местным наркозом

— Он не вызывает опасений…

— Он, именно он.

Постепенно в Шербауме нарастал гнев, вот-вот взорвется. Сперва он сидел, потом вскочил, но не повысил голоса:

— Нет, его я не признаю. Вонючка. Когда я его вижу по телевизору, мне хочется блевать, как перед кафе Кемпинского. Он, именно он расправился с Хюбенером, хотя судью, который с ним расправился, звали иначе. Я это сделаю. Бензином я уже запасся. И специальной зажигалкой, чтобы не задувал ветер. Слышишь, Макс? Нам придется…

Филипп запустил руку в длинную шерсть собаки. Могло показаться, что они опять играют.

Даже если он этого не сделает, наше болото он все равно взбаламутит. Мне придется уволиться со службы. И отказаться от прочих планов. Но разве может человек, который уже перешел какую-то черту, начать с нуля? Желание поменять обстановку создает, правда, видимость движения. Но что значит движение само по себе? Ее декоративные рыбки тоже все время движутся в одном и том же ограниченном пространстве. Чрезвычайно оживленный застой.

Не я позвонил ему, он набрал мой номер.

— Я попал в трудное положение…

(Отказала его машинерия? Или какой-то пациент укусил его за палец? А может, хочет уйти помощница?)

— Ваш ученик требует от меня того, на что я, как врач, не могу согласиться…

(Я готов расхохотаться ему в лицо: «Ну что, доктор? С этим парнем не соскучишься…»)

— Трудно представить себе, что ваш ученик сам набрел на эту мысль. Наверно, вы ему посоветовали?

(Я чист как ангел, ничего не понимаю: «Как вы могли заметить, я уже давно вышел из доверия у Шербаума».)

— Или вы дали понять ему не прямо, а косвенно, что такая возможность существует, конечно чисто теоретически?

(«Какая же, доктор, какая?!» Что его так здорово смущает? Что лишает такого прагматика радостно-привычного чувства самонадеянности? «На что вы жалуетесь? Чем я могу вам помочь?..»)

Оказывается, мой ученик — или, скажем лучше, без пяти минут пациент моего зубного врача — попросил об обезболивающем или частично обезболивающем средстве для его длинношерстной таксы Макса. Он будто бы сказал: «Вы ведь пользуетесь инъекциями, снимающими боль. Должны же быть такие инъекции и для собак. Чтобы он ничего не почувствовал, понимаете? И вы наверняка знакомы с каким-нибудь ветеринаром, а может, вы получаете эти лекарства просто так, в аптеке».

— Думается, несмотря на известные опасения, вы не отказали мальчику в его маленькой просьбе. Ведь вы должны вселять в него мужество, неустанно вселять мужество.

— Странные у вас идеи!

— Сущий пустяк. Всего лишь местная анестезия.

— Вы просто понятия не имеете!

— Не понял. Вы поможете ему или нет?

— Конечно, мне пришлось отказать…

— Конечно…

— Мальчик, похоже, впал в отчаяние… Он даже слегка зашепелявил.

— Так ужасно обмануть его доверие…

— Тем выше мы должны ценить стремление парня понять. Он сказал: «Я могу вас понять. Вы врач и должны оставаться врачом при всех обстоятельствах». И впрямь поразительный мальчик. Образцово-показательный.

Мой Шербаумчик бьется головой об стену. (Сопротивление врача не сломишь.) Значит ли это, что я должен достать ему лекарство для инъекций? Но я больше не хочу. Задергиваю занавес. Ползу назад до тех пор, пока не наткнусь на пемзу-туф-цемент. Вот-вот! Здесь она стоит. Между сдвинутыми почти впритык штабелями пустотелых плит…

А может, купить черепаху и наблюдать за ней? Как ей удается жить так замкнуто, не вылезая из своей скорлупы? Сколько жалости надо вобрать в живую плоть, чтобы плоть превратилась в панцирь? Обижать запрещено… Таким образом возникли бетонные бомбоубежища. Надежные массивные укрытия. И так называемый бункер-ячейка, самый маленький бункер, рассчитанный на одного человека, его черновые наброски были сделаны одним французским военнопленным, потом в сорок первом году проект доработали и по нему выстроили огромное множество этих бункеров…

А что, если переписать начатую рукопись? 28 января 1955 года его переправили в Федеративную республику. Два года спустя суд присяжных в окружном суде Мюнхен I возбудил против него дело. (Он расстреливал и вешал солдат без суда и следствия.) Прокурор потребовал восемь лет тюрьмы. Приговор гласил: четыре с половиной года заключения. Его кассационную жалобу отклонили, и Шёрнер отсидел свой срок в тюрьме Ландсберг на Лехе. Сейчас ему семьдесят и он живет в Мюнхене. Таковы факты. (Или то, что зовется фактами.)

Шербаум подошел ко мне.

— Я хочу вас предостеречь. Веро что-то задумала. И она это выполнит.

— Спасибо, Филипп. А что еще новенького?

— Некоторые трудности… Но повторяю, раз Веро что-нибудь задумала, она это выполнит.

— Вам надо расслабиться. Почему бы вам не поболеть недельку, не отойти от всего…

— Во всяком случае, вы теперь в курсе. Я против того, что она задумала.

(У него усталый вид. Ямочки исчезли. А я? Кого интересует, как я выгляжу? Нахожу языком маленький след от ожога на нижней губе и убеждаюсь, что ранка зажила.)