Под местным наркозом

— Раньше там висел Боб Дилан. Я сам подарил ей его портрет. И написал на нем: «Hes’so damn real…»[79] Нуда, это было давно.

У Филиппа Шербаума тоже прикреплена кнопками в простенке между окнами фотография: вернее, газетная полоса небольшого формата — три узкие колонки; в средней колонке, как бы разделяя текст, помещен портрет примерно в два раза больше, чем обычная фотография на паспорте. На ней юноша лет семнадцати: твердое круглое лицо, волосы сначала смочены, а потом тщательно зачесаны назад, пробор слева. Открытое и серьезное лицо, обычная фотоулыбка; лицо мальчика тридцатых годов, мальчика моего поколения.

— Кто это?

(Я спросил Шербаума: «Могу ли я как-нибудь зайти к вам в гости, Филипп?» И он ответил, как всегда, вежливо: «Ясное дело. Ведь я у вас уже был. Только я не умею заваривать чай». И когда я и впрямь пришел к нему — и даже принес его матери цветы, которые оставил в передней, — он отвечал на все мои вопросы, ничего не приходилось повторять дважды.)

— Этот? Гельмут Хюбенер. Член какой-то секты. Вроде мормонов. Она называлась «Святые последнего дня». Родом он был из Гамбурга, но напечатано о нем в Киле. В их группе было четверо: подмастерья, служащие. Продержались они довольно долго. Только двадцать седьмого октября сорок второго его казнили здесь, в Берлине, в Плётцензее, ну, а до этого, конечно, пытали.

Шербаум разрешил мне снять со стены статью — я хотел прочесть и то, что было напечатано на оборотной стороне: увидеть фотокопию официального объявления о его казни. (Статья среди других статей. Справа на оборотной стороне рубрика «Новости вкратце» кончалась заметкой о конкурсе молодых ученых «Молодежь исследует».) Рядом с колонцифрой я прочел: «Дойче пост».

— С каких пор вы читаете профсоюзную печать?

— Наш почтальон рекламирует эту газетку. Довольно скучную, но она бесплатная. Все же я благодарен, без нее я бы о Хюбенере нипочем не узнал.

Я смутно вспомнил, что о Хюбенере говорилось в статье «Свидетельства Сопротивления», которую дала мне прочесть Ирмгард Зайферт, — да, там было написано что-то о семнадцатилетнем практиканте-служащем и его группе Сопротивления. (Почему я на своих уроках не…? Почему всегда только о слишком позднем офицерском заговоре[80]? И к чему вся эта путаная чепуха о моей шайке?)

Шербаум не дал мне чересчур долго ломать голову. Поскольку я молчал, он нанес удар:

— Да, такое тоже было. По сравнению с этим ваша юношеская шайка — пустой номер. А они больше года печатали листовки и распространяли их. Причем среди самых разных людей. Во-первых, среди портовых рабочих. Во-вторых, среди французских военнопленных, разумеется в переводе. В-третьих, среди солдат-фронтовиков. Он начал уже в шестнадцать. И он не занимался разрушением церквей и прочей мурой. Ничего похожего на ранний анархизм. И он не был таким уж простачком, как ваш Бартольди. Умел стенографировать и даже знал азбуку Морзе.

(А я, дурак, надеялся и боялся, что мое прошлое — главаря шайки — станет для него примером или что примером станет его отец, солдат противовоздушной обороны, с этими его предполагаемыми ожогами.) Правда, я все еще продолжал искать в комнате Шербаума доказательства, подтверждающие цепь моих мотивировок, например фотографии руин или снимки, которые показывали бы его отца на дежурстве. И я напомнил ему, что меня в мои семнадцать лет запихнули в штрафной батальон.

— Знаете, что значит разминирование без огневого прикрытия?

Но Шербаум по-прежнему твердо хотел учиться у практиканта Хюбенера.

— Он стенографировал сообщения, которые передавало лондонское радио. Кстати, я тоже закончил курсы стенографии. Когда история с Максом будет позади, я научусь передавать на коротких волнах и займусь азбукой Морзе.

(И то и другое я не умею. Хотя осенью сорок третьего в военном лагере допризывников поблизости от Нойштадта в Западной Пруссии они меня хотели научить азбуке Морзе. Может быть, я даже умел передавать и принимать телеграммы: семнадцатилетние часто делают то, о чем в сорок лет с трудом могут вспомнить, — пример тому Ирмгард Зайферт. Шербаум музыкален: ему легко научиться выстукивать сообщения на телеграфном аппарате.)

После того как я опять прикрепил кнопками к стене страничку из профсоюзной газеты, мы замолчали. Филипп играл со своей таксой. Приятная комната, убранная не слишком тщательно, сразу понятно, что хозяин комнаты — Шербаум. (Рубрика называлась «Голос молодежи». Я запомнил имя журналиста, его звали Зандер, и решил ему написать.) Левой рукой Филипп отбивался от своей длинношерстной таксы. Я сделал несколько выписок. После оглашения приговора Хюбенер, по имеющимся сведениям, бросил судьям «народного трибунала»: «Подождите, придет и ваш черед».

Позже домработница принесла нам чай и печенье. Между двумя глотками Шербаум стал считать по пальцам:

— А сколько лет было, собственно, Среброусту, когда казнили Гельмута Хюбенера?

— В тридцать третьем он вступил в нацистскую партию, тогда ему исполнилось двадцать девять.

— И теперь он канцлер.

— Говорят, за прошедшие годы он осознал…

— И теперь ему опять позволили…