Под местным наркозом

— Видите ли, Филипп, в сущности, все время встает один вопрос: можно ли передать свой опыт? Мы уже некоторое время изучаем на уроках Великую французскую революцию и ее последствия. Говорили о разочаровании Песталоцци и о трагическом поражении Георга Форстера в Майнце. Волны революции докатывались даже до моего благополучного родного города, ибо жители Данцига, всегда озабоченные тем, как бы не попасть в зависимость к кому бы то ни было — будь то польская, шведская или русская корона, — находились тогда в зависимости от пруссаков. Не только простой люд, но и весьма самонадеянные бюргеры с сочувствием следили за событиями во Франции. Но они ни в коем случае не хотели допустить переворота, разгула силы, баррикадных боев, Комитета общественного спасения[77], гильотины — словом, всего болезненного революционного процесса; но вот семнадцатилетний гимназист Бартольди решил с помощью нескольких однокашников и портовых рабочих, в большинстве своем поляков, — они жили в Хакельверке, — решил провозгласить в Данциге республику, однако он потерпел поражение еще до того, как осуществил свой план 13 апреля 1797 года, когда заговорщики встретились на Бойтлергассе — там находился дом родителей Бартольди, хорошо обеспеченных торговцев-буржуа, — соседи заметили «скопление лиц с целью совершения противозаконных действий», так они это назвали. Были вызваны судейские. Начались аресты. Бартольди приговорили к смерти, и спас его только указ королевы Луизы о помиловании — на следующий год она вместе с Фридрихом Вильгельмом III посетила город и была встречена всеобщим ликованием, — указ заменил Бартольди смертную казнь заточением в крепости. Очевидно, он просидел в крепости Торгау двадцать лет. Даже поражение Пруссии и последовавшее затем превращение города Данцига в республику не изменили его участи. Мальчиком я пытался разыскать отчий дом Бартольди на Бойтлергассе. Мемориальной доски там не было. В хроники города дело Бартольди вошло не как историческое событие, а как некий курьез. Нет, нам не хотят лишний раз напоминать о Бартольди.

Мы спускались вниз. Шербаум молчал. Вороны над Щебенчатой горой многозначительно напоминали о причинах возникновения этого насыпного холма, часть которого уже успела порасти лесом. (Я предложил выпить «чего-нибудь горячительного» в лесничестве Шильдхорн.)

— Вы спросите себя, Филипп, что он хотел сказать этой историей. Наверно, вы полагаете, что я пытаюсь отговорить вас от вашего намерения… На днях ваша подружка Веро обвинила меня в своем подметном письме в том, что я «хочу лишить вас уверенности». Нет, это в прошлом. Действуйте, пожалуйста, действуйте. Но и мне должно быть разрешено проводить параллели между задуманным вами поступком и историческими фактами. Надеюсь, вас интересует эта история?

— Точно. Я буду задавать вопросы позже.

— Я считаю вот что: попытка Бартольди начать революцию и провозгласить республику была, в сущности, опрометчивой и глупой. Он вверг в несчастье не только себя, но и польских портовых рабочих. (Только его однокашники — таково предание — были оправданы.) Бартольди не хватало трезвости революционера. Правда, юноша не мог знать, что даже сам Маркс далеко не сразу понял, что только класс, которому нечего терять, кроме своих цепей, и который может приобрести весь мир, призван совершить победоносную революцию. И вы, Филипп, зная все это — ведь вас заранее предостерегли, — должны понять, что ваш замысел — сожжение собаки в публичном месте — только тогда окажется эффективным, когда широкие слои населения — я сознательно избегаю понятия «класс» — сумеют истолковать этот поступок как призыв к дальнейшим действиям. Но об этом и речи нет. Вы же видели, что приятельницы Веро рассматривают это просто как спектакль, как сенсацию. И вы видели, что моя уважаемая коллега, госпожа Зайферт, как ни крути, понимает вас совершенно превратно.

— А как звали вашего Бартольди?

— Даже имени его история не сохранила.