Под местным наркозом

— Девчонка знает, чего она хочет. Возможно, что условия в семье, окружающая среда сделали ее такой своенравной и что именно этим вызваны ее столь впечатляющие, хотя и дерзкие выходки. Вот, значит, почему она каталась на этом ковре! — Я покачал головой. — Она пришла ко мне. Позавчера. Без предупреждения. Хотела обязательно поговорить со мной. Не дала себя выставить. Села там, где вы сейчас стоите, в пальто… А вы не хотите снять пальто, Ирмгард, не хотите сесть?.. И взяла меня в оборот, да, обругала самыми последними словами. Я должен оставить в покое ее Флипа. Я реакционер, я соглашатель… Представьте себе. Ирмгард, она так и выразилась: вы — соглашатель… — Я смеюсь и несколько раз повторяю это обвинение. — И так далее и так далее. Под конец она бросилась на ковер. Я невозмутимо смотрел на нее. Предложил сигарету. Закурил сам. Наука о поведении утверждает, будто совместный перекур ослабляет агрессивные инстинкты. Говорить было больше не о чем. И когда девочка уходила, я — не предполагая, как она это использует, — обратил ее внимание на то, что мой ковер не выдержал такого яростного натиска, оставил на пальтишке с капюшоном несколько волоконец… Вот и все.

Ирмгард Зайферт решила мне поверить. Сняла пальто, но все еще не садилась.

— Представьте себе, Эберхард, эта дуреха спросила меня буквально так: не переспала ли я с вами на этом линяющем берберском ковре?

Сразу после этого мы сели с Ирмгард на диван и закурили. Коротали вечер под приглушенные звуки проигрывателя (Телеман, Тартини[81], Бах), воскрешая прошлое, что, увы, не возвращало нам наши семнадцать лет. Как мы ни держались за ручки, как ни прижимались ладонями, расстояние между нами все росло; непонятно было только, каковы же размеры моего дивана.

Я громоздил эпизод за эпизодом из истории моей шайки, она писала и писала донос на того крестьянина в Гарце, и притом каждый раз каллиграфическим почерком; я углубился в дебри, описывая, как мы разрушали алтарь из бокового нефа в одной католической церкви, и пытался нарисовать общий вид железной арматуры внутри гипсовой новоготической Мадонны; она утверждала, что и второй донос — вернее, напоминание, потому что первый прошел незамеченным, — послала опять же заказным письмом в Клаусталь-Целлерфельд; я вспоминал, как трудно было управляться с шайкой подростков, и доказывал, что присутствие в шайке девчонки привело к предательству; она разъясняла боевые качества противотанкового гранатомета, хотела, но не могла понять одного — неужели именно она обучала стрелять из этого оружия ближнего боя четырнадцатилетнего подростка? Ну а когда я попытался все же сбросить с нас обоих венок вечнозеленых воспоминаний, рискнул заговорить о Веро Леванд и о своем линяющем берберском ковре, Ирмгард Зайферт отмахнулась от позавчерашних открытий Веро на ковре, объявив их бреднями, и немедленно нацепила венок снова.

— Поверьте, Эберхард, мне придется встать перед классом и все выложить. Разве я могу учить дальше, скрывая эту ложь, затрагивающую самое существо моей жизни? Да, мне по-прежнему нужен толчок. Признаюсь, я слабый человек. Но лишь только юный Шербаум покажет пример, я последую за ним, наверняка последую. Так дальше продолжаться не может.

Я опять подлил в рюмки мозельского и поставил новую пластинку. Походил по комнате, правда не наступая на берберский ковер, а потом преодолел прямо и молча то расстояние, которое мы сами создали этой говорильней; но когда я без перехода сел рядом с Зайферт, повернулся к ней лицом и правым коленом стал раздвигать ее сдвинутые колени, она быстро и на корню разрушила мой замысел.

— Послушайте, Эберхард. Я и так верю, что вы всё можете. Не надо доказывать.

Немного позже сквозь короткий смешок, нет, сквозь девичье воркованье, до меня донеслись слова:

— Будь я моложе и не имей преград как учитель, словом, будь я свободна и намного моложе, поверьте, Эберхард, я остановила бы свой выбор на Филиппе. Обнимая его, я вселяла бы в мальчика мужество, любила бы его, горячо любила бы… Ах, если бы я обладала его несгибаемой верой, то не побоялась бы сказать во всеуслышание голую правду.

(Они присасываются. Облепили стенки ее аквариума. Живут за счет других и размножаются. Такова же и вечнозеленая омела с ее стекловидными ягодами, которые, если их раздавить, превращаются в стекловидную слизь, да и омела паразит, хотя у верующих над дверью она — символ, освящающий дом.)

Ирмгард Зайферт ушла вскоре после полуночи. Под конец мне пришлось принять таблетку арантила. Ни об уже закончившемся курсе лечения у зубного врача, ни о еще предстоящем она не захотела говорить. На пороге поцеловала меня.

— И пожалуйста, не сердись за то, что я наговорила тебе в начале вечера.