Под часами

- Во-первых, - опять зажурчал Соломон, - я был старший десятки в ОСАВИАХИМ и у нас были учебные пособия, а во-вторых, ой, во -- вторых... сколько меня потом таскали в эту милицию, и какие они обыски мине уст-роили... так это особенный рассказ... но Петра Михайловича вашего я хо-рошо помню. Но когда позакрывали все газеты и убили Михоэлса, так ясно стало, что уже тут жить не надо, но... -- он горестно всплеснул руками... если бы я был гусь, я бы полетел...

- Какой гусь? - Не понял Сукин.

- Ну, не гусь так утка, я знаю? Скворец! О! Скворец - они раньше всех при-летают...

Через три дня Сукин понял, что здесь концы оборваны, распрощался с Соломоном, оставил ему пятьдесят рублей, как тот ни отказывался, и от-правился в Москву. Он сам не знал, зачем, как часто бывало в поле... забирал влево и был уверен, что прав, а потом оказывалось, что пойди он, как в сказке, прямо или направо, и не пришлось бы ему больше пользоваться своей интуицией...

Сукин трясся в общем вагоне, а не в электичке, хотя так было дольше, зато привычнее, и прямо с вокзала от-правился по совсем ненужным адресам -посмотреть, где находятся "тол-стые" журналы. Внутрь он входить не решился, понаблюдал только за дру-гими посетителями, и готов был поспорить, что точно определил, кто тут проситель, кто член какого-нибудь совета, а кто маститый и недопивший вчера или наоборот перепивший с радости, что напечатали. Но проверить все свои догадки он никак не мог. Вечером он отправился на окраину, нашел хи-бару, куда пустили переночевать, и всю ночь промучился от духоты и нава-лившихся снов. И сны его настолько походили на действительность, что он не пытался ни проснуться, ни, наоборот, удержаться в живом небытие. Он разговаривал со своим капитаном, а потом с Петром Михайловичем, слы-шал, как зовет его Мишка Фишман: "Товарищ, лейтенант, товарищ лейте-нант, не поднимайте голову -- тут пристреляно, я сейчас с другой стороны подлезу... только кашляните, что поняли меня!.. " И Слава кашлял во сне, по-том поднимал на руки за локти Машку перед своим лицом и говорил ей та-кие сладкие слова, от которых ему становилось жарко, и он утыкался носом в ее шею пониже уха и начинал задыхаться... а потом тащил авоську с руко-писями, и в ней звенели бутылки, а он злился, что выпили всю водку, и непо-нятно кто, значит, знают, где висит его "тайна". В конце концов ему стало сниться совсем недавнее. Он вызывал Соломона и просил купить ему билет до Наташи, и они почему-то ехали к ней вместе, а когда постучали в дверь, он сказал ей: "Наташа, это мой лучший друг с детства, и когда мы с тобой поженимся, пусть он живет с нами, потому что Мишка Фишман вытащил меня раненного из под огня, но только сначала мы все вместе поедем в Бело-руссию и найдем Машкину могилу, потому что, наверное, ей там очень тесно, столько их в одну яму скинули"...

Через полторы недели, осунувшийся и с сумасшедшими глазами, Слава вернулся к Наташе и сказал: "Я заболел. Болеть буду два месяца. Если не прогонишь... " Она накрыла ладонью его рот, наклонилась над ним, и он сквозь густую нечесанную шевелюру почувствовал, что на него капают слезы. Утром, когда она проснулась от непонятной тревоги, увидела сидя-щего у стола Славу, в тельняшке с растрепанной головой, низко опущенной над бумагой, и в полумраке от накрытой рубахой лампы что--то жадно пи-шущего на листе, положенном на газету.

Она снова быстро закрыла глаза и поняла, что если он и заболел, то сейчас нашел свое лекарство. "Дай Б-г, чтоб помогло, - мысленно прошеп-тала она и снова уснула".

Пьеса

Когда Автор понял, что попал в безвыходное положение, было уже поздно. Татьяна сказала, чтобы он и не думал писать эту пьесу для театра, если хоть каплю уважает себя, и чтобы наплевал на заказы, расчеты и про-чую ерунду, а сидел бы и кропал свою нетленку, она как-нибудь их прокор-мит, пока есть на свете дети и существуют кукольные театры, а то начнет де-лать шляпки для "дам", так заработает вдесятеро.

Тогда он поехал советоваться к маме. Сначала обошел всех знакомых и родственников, потом открыл калитку, сел на влажную скамеечку, тут же услышал мамин голос:

- Сейчас же встань, застудишь почки! -- Немедленно поднялся, стянул с головы берет, положил на черную доску и снова уселся, упершись локтями в колени и подперев ладонями щеки. Мама долго молчала на этот раз. Видно, его женитьба сильно огорчила ее, даже не выбором, но неосоз-нанной, может быть, ревностью... "кого даем -- и что берем"? Она тяжело и долго вздыхала, пока начался разговор и вяло, но убедительно перешел в диалог -- ей все же надо было высказаться.