Почтальон

– У меня конверт для товарища Матюшина, – помахал Сергей бумажками, прихваченными с почты, – так вы говорите, в суде он сейчас? Тогда не буду вас беспокоить, туда занесу.

Женщина кивнула, захлопнула дверь.

Здание суда по причине выходного дня было закрыто, красноармеец скучал возле входа. Травин показал ему заранее заготовленный конверт, на котором написал «лично в руки», часовой по слогам прочитал фамилию получателя, с сомнением поглядел на курьера.

– Закрыто нонче, – сказал он, – пускать не велено. Матюшин вроде здесь, приметный он, малец ещё, а уже следователь. Ты завтречка заходи, никуда твой Матюшин не денется.

– А как же мне быть? – огорчился Сергей. – Ты, браток, сам знаешь, наше дело крайнее, принести и передать. Давай я тебе посылку оставлю, ты мне фамилие своё черканёшь, и всё, с меня взятки гладки. Только полностью пиши, как есть, и имя с отчеством, для отчётности, а то документ важный, как бы не потерялся.

Часовой взял карандаш, неуверенно повертел в привыкших к тяжёлому труду пальцах, вернул.

– Чтобы мухой, – предупредил он, приоткрывая створку двери, – одна нога здесь, другая там.

Коридоры суда пустовали, привычного конторщика на месте не было, Травин дошёл до кабинета Матюшина, постучался. Ждать, когда ответят, не стал, распахнул дверь. Следователь сидел за столом и курил. Судя по переполненной пепельнице, он потихоньку осознавал глубину той задницы, в которой оказался после гибели Лессера. Рядом со столом стояла тележка, заваленная бумагами, стопки дел на столешнице возвышались почти на метр.

– Я вас не вызывал, – с отчаянием в голосе сказал он. – Гражданин Травин, у меня очень много работы.

– Неужели кроме тебя других следователей в Пскове нет? – Сергей снял со стула пачку дел, переложил на пол, уселся. – Я на минуту. Дело Екимовой помнишь?

– Лессер их собирался в ГПУ передать, – Матюшин оживился. С одной стороны, Травин его раздражал, а с другой, это был повод отвлечься от навалившейся текучки. – И дело Лакобы, и Сомова, и даже ломбард, всё должно быть у них. И опросы получателей писем тоже. Только сразу скажу, ничего там интересного нет, показания сходятся, временных разрывов я не обнаружил, докладную записку составил. Лессер всё в одно дело объединил и наверняка с собой забрал аккурат тридцатого, когда на допрос собирался, между прочим, вас допрашивать хотел. Гражданин Травин, у меня двойное убийство в Селезнёво, в Прудах человек в чан с конопляным маслом упал и утонул, на пивзаводе перед Первомаем украли бочку пива, а потом пустую в реку сбросили, только сейчас выловили. По штату четыре следователя положено, а нас двое осталось, я и Бернис, уж лучше бы меня вместо Генриха Францевича пристрелили.

– Как ты сказал, Бернис?

– Густав Петрович Бернис, наш второй следователь, он дела по райцентрам ведёт.

– А телеграфист Бернис кто ему?

– Брат старший. Что, очередной подозреваемый образовался? Гражданин Травин, дайте милиции и следствию работать, у меня и без вас голова пухнет, или вот знаете что, идите-ка вы к нам судьёй или прокурором, будет свой кабинет, стул, стол и всё что захотите, а главное, сможете здесь свои порядки устанавливать на совершенно законном основании.

– У прокурора хороший кабинет? – Сергей сделал вид, что задумался.

– Большой.

– Такой же, как у Лессера?

– Конечно, у Генриха Францевича кабинет был, как три моих. Вам, с вашими габаритами, гражданин, подойдёт.

Кабинет Лессера встретил Сергея сорванной печатью и гостеприимно приоткрытой дверью. Вообще, советские чиновники в большинстве своём отличались пренебрежением к порядку, чем это объяснялось, доверием к людям, пофигизмом, неопытностью или безалаберностью, сказать было сложно. Но старший следователь, судя по аккуратно разложенным папкам, к делу относился добросовестно, правда, часть полок уже почистили, на полу валялись листы со следами подошв. Совершенно не тронули этажерку с бледно-серыми брошюрами журнала «Советское право», выпуски, начиная с 1922 года, стояли строго по порядку.

Стол, такой же массивный, как у конторщика, стоял торцом к стене, покрашенной серой краской. На стене висели четыре медные таблички, на них выгравировали имена людей, занимавших этот кабинет, судебных следователей по особо важным делам. Педантичный Лессер к каждой из них приклеил пластину с годами жизни и работы, первым, самым верхним, был Барушев, занявший эту должность в 1894 году, а последним – Иван Абрамович Дягилев, передавший её, видимо, самому Лессеру в 1926-м. На второй сверху табличке стояло имя Лапина Алексея Никифоровича, тот служил восемь лет, с 1915 по 1923 год. Варя говорила, что её отец умер из-за неудачной операции на желудке, и что работал в суде, только не упоминала, кем именно, но теперь для Сергея это стало делом прошлым.