Побѣдители

«Нелли, жалею, что сегодня не получается увидеться. Но я, как Вы знаете, лежу, а зазывать Вас к себе было б необязательно по отношению к Вашим визитерам. К тому же у Гуньки сегодня день начала занятий, в доме дым коромыслом. Но на днях надеюсь Вас повидать.

Теперь о подарке. Делаю его с видами сугубо эгоистическими. Как мы с Вами прекрасно знаем, русские люди жили в XVIII столетии жизнью волшебной, полной приключений, а, главное, веселой. Во всех иных странах век выдался прескучный, но не у нас. Одно плохо: людям было так увлекательно жить, что писали они о себе неинтересно и на редкость занудливо. То ли некогда им было, то ли что… Может статься, и нарочно скрытничали, они такие. Как следствие этого, на донышках чернильниц тех времен остались неизвлеченные оттуда произведения. В этой чернильнице, мне кажется, содержится очень веселая комедия положений. Могу и ошибиться, разглядеть трудно: вдруг там и не комедия вовсе, а венок сонетов? Но мне все же видится, что там комедия. Не кажется ли Вам, что пора б эту комедию за ушко, да наружу? Ваша Н.»

Всегдашнее воздействие на меня Наташиного волшебства: я держала чернильницу в ладони, и мне в самом деле казалось, что на ее донышке дрожит какая-то причудливая крошечная тень. Крошечная тень, похожая на анемон.

Написать всю комедию – перьевой ручкой! В самом деле извлекая ее из замкнутого в стекло времени… И непременно не обычным моим почерком, а тогдашней скорописью, немного потренироваться и осилю, дело нехитрое. И купить бумаги vergé, не на обычной же белой писать! Полностью стилизовать язык под XVIII век, это я тоже смогу. А самое главное… Замысел разрастался, как на дрожжах… Вот, что будет изящно сделать! Наташин день рождения – тринадцатого ноября. Между третьим днем сентября и тринадцатым днем ноября как раз вполне можно и успеть написать такого рода безделку. Замкну день рождения днем рождения, это и будет уже мой ответный подарок. На Наташин день рождения мы будем эту комедию читать – вслух, а то и по ролям.

Ну и подарки я сегодня получаю… А ведь день еще только начинается. День только начинается, и, коль скоро это мой день, я имею полное право провести его так, как моей душеньке угодно… Чего же мне угодно? Надо решать уже с достаточной быстротой, иначе мне навяжут чужую музыку для танцев.

Через пару часов пойдут визиты. Не слишком-то я люблю это двадцатиминутное чаепитие, повторяющееся с каждым новым посетителем. И ведь только завяжется вдруг разговор, как входит новый человек, а сидящий, понятное дело, начинает собираться уходить. Поэтому всяк и старается обойтись общими фразами. Хочу ли я этой мороки, и хочет ли ее кто-нибудь из друзей и знакомых? Думаю, те, кто сегодня заедет на мою столичную квартирку, не особо огорчатся оставить карточку консьержке. Визиты – штука нудная. Но ведь никто и не знает толком, на какой я из квартир.

Я уже приводила себя в порядок, а мысли спешили: день начался так великолепно, что испортить его никак нельзя.

– Катя!

Наша помощница, все с той же понимающе снисходительной улыбкой, явилась в дверях столовой.

– Спасибо за очаровательный завтрак, цветы мои любимые. Только знаете что… У меня складывается твердое убеждение, что я сию минуту нахожусь в Петербурге.

– Неужто мыши завелись? Кто-то пирог съел, гляжу.

– Мыши.

Мне в самом деле захотелось в Петербург. Побродить бы таким-то погожим днем по Летнему саду… Вдруг вспомнилось забавное, майское: мальчик гимназист лет одиннадцати, громыхая на бегу ранцем, гонялся за сестренкой, еще не школьницей, в шелковом китайском плащике желтого шелка. Так и непонятно было, во что они, собственно, играли: в салки или в прятки? Выходило нечто среднее. Девочка, тряхнув волосами, со смехом спряталась за увенчанную своими маками Nox. «Я тебя вижу, выходи!!» – закричал брат. «Ты не можешь меня видеть, Антоша, – с достоинством возразила девочка, высовываясь из-за статуи. – Я же за Ноченьку спряталась. Значит, тут темно».