Побѣдители

Воду я пустила погорячее, лишь бы только совсем не обжечься, и щедро бухнула в ванну ароматических солей и эфирных масел. Чаемый результат был достигнут даже быстрее, чем я предполагала: я чуть не уснула в фарфоровом корыте, словно какая-нибудь русалка. Из последних сил, засыпая, я кое-как расчесала волосы, памятуя о том, в какой войлок они иначе превратятся. И, в халате, с полотенцем вокруг головы, рухнула на узенькую и нарядную детскую кровать.

Мне снилось что-то хорошее, кажется, Конюшни. Орловский манеж в Нескучном саду, недалеко от Александринского летнего дворца, где мы и катались в детстве. Все ж таки не зряшно еще с самого начала прошлого века москвичи считали его лучшим местом для обучения верховой езде. Гонять по кругу – дело необходимое, что на открытом воздухе, что под крышей, но как весело было иной раз получить разрешение на самостоятельную прогулку по извилистым его тропам! Берег, неровный рельеф, то-то хорошо…

А особенно хорошо было галопом подлететь ко дворцу, спешиться, бросить заботливым взрослым рукам поводья, взбежать по ступеням, хохоча и требуя молока и горячих пышек – компанией эдак человек в десять… Ник-то был, как-никак, у себя дома, не меньше, чем в Кремле. Ему до Конюшен было – десять минут пешком. Впрочем, и мне недалеко – от улицы-то Николая Вавилова.

Какими тенями был населен для нас этот дворец! Может статься, потому он и снился теперь мне, упавшей в глубокий, восстанавливающий силы сон, что сестра Елизавета невольно вызвала в моем воображении занимавший его в детские годы образ – графиню Анну Алексеевну Орлову, первую обитательницу этих великолепных чертогов. Наездница, красавица, первая невеста Москвы… Что побудило ее отказаться от замужества? Не тогда ли она, отдавшая треть состояния на вооружение Московского ополчения, поняла тщету земного бытия, когда французы все же вошли в Белокаменную, когда в ее покои нагло вселился генерал Лоринстон?

«Вот здесь где-нибудь он и сидел, ждал, что Александр Павлович согласится на мировую с Бонапартом, – сквозь зубы цедил Ник, когда мы, бывало, бродили по парадной аллее. – То-то струсил, когда не дождался! Прегадкий тип, даже для бонапартовских прегадкий, переметная сума».

«Зато здесь же праздновали коронацию твоего предка и тёзки, – напоминала я. – А потом он купил у Орловой этот Майский дом».

Ах, кто же в России был лучшим лошадником, чем Орловы?

Как же любили мы с толком выстроенные Конюшни! Эти ослепительные хрустальные люстры, эти залы в два света с их гризайлевскими орнаментами, этот золоченый карниз… Я отчего-то любила кататься зимой в остекленном пространстве, когда снаружи наметены сугробы. Что-то было в этом призрачно красивое, когда стекла дробили скуповатый зимний свет, словно бросая иней на блестящие конские крупы.

Ников Невермор был тракен, вороной, с рогатым клеймом на левом бедре. Не могу сказать, чтоб тракены мне не нравились, нравились, конечно. Но, оказываясь в седле тракена, я ощущала себя в двенадцать лет скорей альпинисткой, чем наездницей. Альпинисткой, только что удачно покорившей вершину. Нет уж, это Нику с его ростом в самый раз…

Проклятье, Ник, ты когда-нибудь перестанешь жить в моей голове, словно в Александрийском дворце, Кремле, Ливадии, Царском селе и Зимнем разом?!

Ник снился мне, со мною вместе весело кормивший в Нескучном белок, в белых лосинах и шлеме, спешившись со своего Невермора. Первое, что завертелось в моей голове прежде, чем я, пробуждаясь, поняла где я, были обрывки фраз, случайно удержавшиеся в памяти с нашей последней встречи, с пикника (парадный прием не в счет, там мы и словом не перемолвились).

Какие-то ничего не значащие обрывки, в самом деле ничего. Вот Ник, попивая массандровское вино, стоит чуть в стороне от всех, с Кеннеди. «Работа с сознанием народных масс – дело кропотливое и изрядное, – с улыбкой говорит рыжий Джон, вытирая салфеткой пальцы. – Так что, если кто скажет, что Кеннеди – миллиардеры, не верьте, Ваше Величество. Уже не очень. Мультимиллионеры от силы». «А, пустое, – смеется Ник. – Я даже и не знаю, найдется ли у меня собственный миллион. И ничего, живу себе».

Что их, интересно, так развеселило? Дурацкий же разговор, да и вообще говорить о деньгах не слишком прилично. Ох, пора пробуждаться окончательно. Сколько ж я спала? Что Наташа?

Я резко села на кровати. Утро, определенно утро, восточное солнце. Я что, бросила Наташу на сутки?!

Один из моих трех дорожных чемоданов, самый маленький, не тот, что я намеревалась брать в Рим, стоял у двери. Но я не стала даже искать в нем домашних туфель – вышла из комнаты босиком.

Из полуоткрытой двери в спальню доносились негромкие голоса.