По, Бодлер, Достоевский: Блеск и нищета национального гения

Правда, вскоре англо-французские романтико-символистские тяготения сменятся испано-аргентинскими авангардными, а двоящаяся (под воздействием Достоевского?) русскость/аргентинскость самоидентификации соотнесется с особой русской утопией, сформировавшей многих латиноамериканцев авангардного круга первой трети ХХ века, с мессианскими ожиданиями рождения всемирной гармонии из света русской культуры и (главное!) русской революции[929]. В одной из заметок 1920-х гг., посвященных немецкому экспрессионизму[930], Борхес символически превращал Европу в пограничное пространство, в своего рода смысловой промежуток: Европа, прежде наделявшая периферийные пространства культурными ценностями, теперь как бы тянется к окраинам (к Новому Свету, к России…) в поисках импульсов того, что Борхес называет «духовной ультра-реальностью». Согласно Борхесу, довоенным «источником экспрессионизма является циклопическое и доэтическое плюриверсивное видение [visión ciclópea y adética del pluriverso], ритмизированное Уолтом Уитменом (идущим, в свою очередь, от Фихте и Гегеля)». А в хаосе войны, когда «перед лицом обрушения мира [ante aquel derrumbamiento de un mundo] западничество со всем его красочным оптимизмом… низверглось», «экспрессионизм принял в себя достоевский характер, утопический, мистический и максималистский одновременно, которым он и по сей день обладает»…[931] (курсив мой. – М.Н.).

К концу 1920-х гг. революционный мираж рассеялся. С начала тридцатых Борхес, определяя и разрабатывая свой метод, как будто поставив себе задачу расставания с собственными юношескими символистскими и авангардными (в том числе ультрааргентинскими) утопиями и иллюзиями, как будто заново проходит по кругам своего прежнего чтения и начинает выстраивать некие новые комбинации из текстов-судеб кумиров своей юности, заново упорядочивая прежние смыслы в возникающих системах и классификациях. В череде кумиров вполне явственны тени По, Бодлера и Достоевского. В сборнике «Обсуждение» три имени возникают порознь, но, пожалуй, именно здесь намечается некоторый порядок потенциального сопоставления текстов и литературных судеб Достоевского, Бодлера, По. Имя Достоевского числится среди иных «изобретателей» современного романа (эссе «Поэзия гаучо») и связывается с идеей какой-то принципиально несовершенной, «неправильной», случайной «классики», никоим образом не соотносимой ни со стилистической выверенностью текста, ни с его завершенностью, ни с возвышенностью, но сродненной с особой мудростью повседневного мировосприятия и мудрой простотой обыденного разговора[932]. Бодлер же входит в число (не самых совершенных) создателей современного литературного ада («Продолжительность ада»). А имя По вписывается в рассуждение о соотносимости классики и мифа («Повествовательное искусство и магия»). Но уже через несколько лет, в вошедшей позже в знаменитые «Вымыслы» («Ficciones») истории Пьера Менара возникнет (чтобы никогда не исчезнуть) известный филиационный ряд, который стянет в пару имена По и Бодлера[933]. Впрочем, Достоевский в этой истории о двойнике Сервантеса упомянут, как известно, не будет.