По, Бодлер, Достоевский: Блеск и нищета национального гения

В мире Борхеса дополнительность современности/классики (одна и другая сторона…) играет особую роль, а понятие «классика» риторически соотносится с идеей перечня, каталога, списка, участвующей в создании некоего идеального (утопического?) порядка или некоей точности, связанных и с современной, и с традиционной аксиологией творческого изобретения (invención). В аналитико-комбинаторной или аналитико-синтетической, инвенционной (в том смысле ars inveniendi, который наиболее отчетливо был выражен Лейбницем) художественно-философской системе Борхеса всякий перечень, любое перечисление или организованный список не только является всегда реорганизующим (то есть обновляющим смыслы, в том числе смыслы литературы в ее статике и динамике) упорядочением/рекомбинацией имен, мотивов, образов, метафор, но и вписывается в некий образ универсального «классического метода». О соотнесенности перечислительной манеры с классическим методом Борхес специально размышлял в эссе «Допущение реальности» («La postulación de la realidad») – одном из центральных эссе сборника «Обсуждение» («Discusión», 1932), где «в отвлечении от исторических обертонов в словах “классический” и “романтический”» Борхес утверждал: «Классик чаще всего опирается на подразумеваемое….Опора классика – язык, он верит любому его знаку… текст описывает не первичное соприкосновение с реальностью, а итог его окончательной обработки с помощью понятий. Это и составляет суть классического метода» (I, 76 – 78). Метод этот реализуется, с точки зрения Борхеса, в трех приемах. Первый прием «самый легкий – беглое перечисление фактов» (по сути, это та же «регистрация реальности», о которой писатель говорил выше), второй прием «состоит в воображении более сложной реальности, чем предоставленная читателю, но описывает лишь ее косвенные признаки и следствия». «Третий… – самый трудный, но и самый действенный – это изобретение обстоятельств действия (invención circunstancial)» (I, 79 – 80; 1, 156 – 157). Организация материала сразу наводит на мысль об удвоении описываемых приемов: само пошаговое их перечисление соответствует «перечислению» как приему. В качестве примера перечислительной «манеры» Борхес ссылается на отрывок из «Дон Кихота», цитированный ранее в тексте эссе, а использование второго приема Борхес находит (цитируя соответствующие тексты) в «Короле Артуре» А. Теннисона и у У. Морриса, причем само отсутствие в эссе названия книги Морриса (подразумевается «Жизнь и смерть Ясона») как бы означивает использование второго приема. Идея же необходимого «воображения более сложной реальности», пожалуй, заложена в эссе с самого начала: путь к классике здесь прокладывается от историографии. Борхес идет к классическим вымыслам от известного труда Гиббона «Упадок и разрушение Римской империи», опосредованно показывая читателю, что всякое (в том числе классически основательное) историографическое письмо, неминуемо редуцируя бесконечность реально произошедших фактов, подразумевает, однако, всю бесконечную сложность исторического процесса и строится на особом соотношении факта, заново явленного в слове, и факта потаенного; на дополнительности слов и недомолвок[926].

«Прежде чем написать хотя бы одну строчку, я уже – как-то таинственно, а потому бесспорно – знал, что моя судьба будет литературной. Я только поначалу не знал, что эта судьба будет не только судьбой читателя, но мне выдастся и судьба писателя», – говорил Борхес в одной из бесед с Ф. Соррентино[927]. Судя по иным интервью и воспоминаниям Борхеса, по различным реконструкциям деталей его биографии, он много читал начиная с шести лет. Имя Эдгара По значится в списках самого раннего чтения Борхеса, имена Шарля Бодлера и Федора Достоевского начинают звучать в списках юношеского чтения[928]. Борхес-автор в то время пишет по-французски и по-английски: он создает сонеты, уводящие в романтизм (к Вордсворту) и в символизм (к про́клятым французам): «Помню одну строку из моих французских опытов….Называлось это “Стихотворение для декламации с русским произношением”, – будет позднее вспоминать Борхес. – Зная, что я на французском пишу как иностранец, я думал, что лучше пусть будет русское произношение, чем аргентинское» (Автобиографические заметки: III, 526). Много лет спустя, в 1980-х, Борхес напишет: «Во время Первой войны, пока люди убивали друг друга, мы грезили двумя грезами [soñamos los dos sueños], именовавшимися Бодлер и Лафорг. Мы открывали все то, что открывают молодые: неведение любви, иронию, желание быть Раскольниковым или принцем Гамлетом, слова и ветер [las palabras y los ponientes]» («Элегия», сб. «Порука», 1985; 2, 466).