По, Бодлер, Достоевский: Блеск и нищета национального гения

Однако главное отличие, которое, по-видимому, определило специфику восприятия и трансформации урбанистических образов Бодлера, заключается в принципиально несхожем отношении к миру, к человеку, к назначению литературы. Элиот сформулировал свое мировоззрение, повторив триаду Шарля Морраса (1868 – 1952): монархист в политике, католик в религии, классицист в литературе. Начиная с первых теоретических работ, а на самом деле со студенчества, он позиционировал себя как мыслитель крайне правого толка, критиковавший антропоцентрический гуманизм и все его изводы, такие как либерализм в политике или руссоистские и романтические тенденции в литературе. Элиот не доверял человеческой личности, индивидуальному опыту, призывал ограничить в творчестве всю сферу субъективного и выдвигал идею «имперсональной» поэзии и литературной традиции[875]. Здоровые тенденции европейской литературы он находил у драматургов античности, у поэтов «сладостного нового стиля», у елизаветинцев и мастеров английского барокко, а также у французских символистов. Бодлера он рассматривал именно в этом контексте и очень высоко оценивал его творчество.

Генри Миллер принадлежал к американской интеллектуальной традиции, связанной с именами Р.У. Эмерсона, Г.Д. Торо, У. Уитмена, во многом ориентированной на либеральные и романтические идеи. Как индивидуалист, ницшеанец и мистик, он интересовался в первую очередь собственным самосовершенствованием, направленным на то, чтобы стать сопричастным силам мироздания, формирующим сферу бессознательного в человеческом Я. Литературу он воспринимал, в отличие от классициста Элиота, не как цель, а как способ самосовершенствования, как средство достижения единения с миром[876]. Переехав во Францию в 1930-м, он знакомится с открытиями европейских модернистов – Д.Г. Лоуренса, Дж. Джойса, Э. Паунда, Т.С. Элиота, М. Пруста[877] – и представителей авангарда, в частности сюрреалистов и Бл. Сандрара[878]. Усваивая их приемы, Миллер, уже приступив к работе над «Тропиком Рака», тем не менее дистанцируется от высокого модернизма[879]. Критически отзывается об Элиоте[880], о Прусте и Джойсе[881], пародирует их приемы, оставаясь преданным традиции трансценденталистов, идеалам своей молодости. Высокий модернизм для него – мертвый мир герметичной литературной игры, никак не связанный с жизнью. Бодлера он, скорее всего, воспринимает как фигуру, противостоящую этой традиции, стремящуюся подойти к границе языка, испытать пределы языковых возможностей[882].

При всех мировоззренческих различиях Элиота и Миллера, Бодлер так или иначе оказывается в сфере литературных интересов обоих авторов. Они читают его, размышляют о нем, цитируют, прямо и косвенно, а Элиот даже посвящает автору «Цветов Зла» отдельное эссе[883]. Помимо урбанизма и образной системы, о которой речь пойдет ниже, Элиота и Миллера роднит с Бодлером общий источник вдохновения – «Божественная комедия» Данте. Общеизвестно, что Бодлер задумал свой литературный опыт как следование модели Данте, как путешествие, которое начинается в «Аду», продолжается в «Чистилище» и завершается «Раем». Знаменитый сборник «Цветы Зла» – это аналог дантовского «Ада», описание современного урбанистического ада, сформировавшего индивидуальный ад своего обитателя – парижанина. И Элиот, и Миллер постоянно обращаются в своих текстах к Данте, многократно цитируют его. Элиот строит логику и последовательность своих ключевых текстов так же, как и Бодлер, – в соответствии с планом «Божественной комедии». Его «Бесплодная земля», в которой изображается апокалиптический кошмар мегаполиса, – это, подобно «Цветам Зла», современная вариация «Ада» Данте, «Пепельная среда», покаянная поэма – «Чистилища», а «Четыре квартета» – «Рая».

Что касается Миллера, то в его мировоззренческом поиске и литературном творчестве также обнаруживается «Божественная комедия» Данте – как некий организующий ориентир. Э. Йонг полагает, что Миллер, как и Данте, сначала погружается в Ад («Тропик Рака»), затем поднимается в Чистилище («Тропик Козерога») и наконец оказывается в Раю («Колосс Маруссийский»)[884]. Эту версию, особенно учитывая интерес Миллера к Данте[885], можно принять как рабочую гипотезу, хотя и с некоторыми оговорками, поскольку Миллер, в отличие от Элиота, не так осознанно и последовательно выстраивал свой путь, а скорее анархически следовал внутренним спонтанным побуждениям. Кроме того, Ад и Рай всегда в его текстах сосуществуют, а не возникают по отдельности.