По, Бодлер, Достоевский: Блеск и нищета национального гения

Еще несколько недель назад имя «Достоевский» мне вообще бы ничего не сказало – мне, необразованному человеку, который не читает никаких «журналов»! В книжной лавке я случайно взял в руки только что переведенные на французский «Записки из подполья» (столь же случайно я открыл для себя на 21-м году жизни Шопенгауэра, а на 35-м – Стендаля!). Инстинкт родства (а как мне это еще назвать?) заговорил тотчас же, радость моя была необычайной: мне пришлось воскресить в памяти время знакомства с «Красным и черным» Стендаля, чтобы вспомнить, когда еще я испытывал подобную радость. (Это две новеллы, первая – это, в сущности, немного музыки, очень диковинной, очень ненемецкой музыки; вторая – очень удачный психологический прием, когда завет «Познай самого себя» словно высмеивает сам себя.)[860]

Достоевский в глазах Ницше находится в стороне (и даже по ту сторону[861]) французских психологов из-за своей способности копать вглубь, не отступать перед тьмой подземных и подпольных миров. Иногда кажется, как он пишет Ипполиту Тэну о Бурже, что «дух Достоевского не оставляет в покое парижских романистов»[862]. Большое облегчение, которым стало это чтение для Ницше, остается тем не менее в тени. «Славянский» нигилизм Достоевского вместе с его христианскими и политическими составляющими, доступность для понимания которых мыслитель полностью отрицает, по мысли Ницше, является волнующим моментом: «он сильно противоречит моим первичным инстинктам»[863], – пишет он Георгу Брандесу.

Такому двойственному и опороченному соблазнами разрушительного нигилизма духу не чужда некая «психология городов», метеоропатия мысли, продиктованная национальной принадлежностью. Таким образом, Ницше соотносит свою собственную философию с духом южным, духом солнца. «В Санкт-Петербурге, – воскликнул он в письме к Брандесу от 27 марта 1888 г., – я буду нигилистом»[864]. То есть «я буду таким же, как Достоевский».

Этот глубокий энтузиазм, к которому примешивается определенная сдержанность, скрывает на самом деле постоянную конфронтацию с главными темами автора «Бесов». Как верно отметили С. Дживоне и В. Страда[865] вслед за Парейсоном, основываясь также на других комментариях к книгам Достоевского, философ мог питать свою мысль творчеством русского романиста и испытывать на Достоевском собственные доктрины: Űbermensch, смерть Бога, вечное возвращение. Привязывая свою мысль к известному изречению «Бог мертв», философ обретает драматическое сознание потери смысла жизни и глубокой дезориентации человека эпохи модерна. Коротко: кризис, декаданс.

Нигилизм, «становление ничем» старых ценностей могли предстать в виде набросков, в виде своеобразного многоликого призрака как в творчестве Бодлера, так и в творчестве Достоевского: речь идет, с одной стороны, о нигилизме пассивности, нигилизме слабости, о нигилизмах, так сказать, незаконченных, которые еще способны занять пространство, покинутое божественным, но в то же время о его «двойнике» – нигилизме активном, нигилизме силы, самом сердце воли к власти, хотя, конечно, Ницше не думает, что Бодлер и Достоевский зашли так далеко в познании нигилизма.

Начиная с 1887 – 1888 гг. идея декаданса выходит на первый план; вытесняя другие категории, она выражает самую зрелую философию Ницше. Декаданс распространяется на все аспекты современной жизни: философия как декаданс, мораль как декаданс, литература и искусство как декаданс, политика как декаданс. Более того, декаданс предстает истинной психологией избранных умов, что вибрируют, колеблются в диапазоне самих фибр, скрытых нитей времени. В одном из фрагментов 1888 г. философ дает следующую картину декаданса:

Философии пессимизма:
декаденты физиологически
к примеру, Бодлер
Шопенгауэр
Леопарди: сексуальные злоключения
вначале – импотенция как следствие[866].