По, Бодлер, Достоевский: Блеск и нищета национального гения

Очевидно, что событие перевода понимается Якобсоном и Беньямином по-разному. Для Якобсона перевод невозможен, как невозможно вступить в одну и ту же реку дважды. Перевод есть новое творчество, осуществляющееся в другом материале. Новый материал – в данном случае языковой – обновляет и форму. Для Беньямина событие перевода состоит в ином – в возможности отвергнуть исходный национальный язык и, избрав новый способ производства значения, обнаружить чистый язык. Само событие перевода доказывает феномен чистого языка. Там, где у Якобсона диада – два разных языка, у Беньямина – триада: два национальных языка и чистый язык, возвышающийся над ними и их же опосредующий:

Освободить в родном языке чистый язык, который закован в чужой, вызволить из текстового плена через пересоздание – такова задача переводчика[580].

Сравнивая две теории, можно сказать, что Якобсон как лингвист мыслит эмпирически – для него существуют два непроницаемых друг для друга текста на национальных языках; Беньямин – как философ языка, для которого внешняя форма национального языка есть только оболочка, сквозь которую просвечивает феномен чистого языка. В качестве последнего примера, этим идеям созвучного, приведем стихотворение Мандельштама «К немецкой речи»:

Себя губя, себе противореча,
Как моль летит на огонек полночный,
Мне хочется уйти из нашей речи
За все, чем я обязан ей бессрочно[581].

Образ мотылька, летящего на огонь, намеренно заимствован русским поэтом из немецкой поэзии – «Священной тоски», самого известного стихотворения из цикла Гёте «Западно-Восточный диван», одной из тем которого является поиск нового поэтического языка на Востоке и которое снабжено рассуждениями автора о переводе. Возрождение к новой жизни через преодоление смертного в себе – главная идея стихотворения Гёте; греки называли это палингенезисом, постоянным возрождением. Эта идея переносится здесь на язык, который для поэта есть медиум его бытия. Смерть национального и возрождение поэзии в медиуме немецкой речи в данном контексте можно рассматривать тоже как своего рода палингенезис:

Чужая речь мне будет оболочкой,
И много прежде, чем я смел родиться,
Я буквой был, был виноградной строчкой,
Я книгой был, которая вам снится[582].

В этом стихотворении упоминается и Бог Нахтигаль, Бог Соловей, дающий поэту вдохновение. И хотя у Мандельштама «немецкий» соловей, на что указывает слово «Нахтигаль», важен сам посыл – «чистый язык», который обеспечивает переход из одного языка в другой и толкование одного поэтического текста с помощью другого. Проблема чистого языка – проблема герменевтики, для которой всякое поэтическое творчество есть перевод с божественного языка на человеческий. Вспомним слова Новалиса: «В конце концов всякая поэзия – это перевод»[583].

Обратимся к поэтическим текстам, в которых образ птицы также получает поэтологическое измерение. При анализе нас будет интересовать, каким образом художественный смысл всего текста соотносится с единичным образом птицы и в какой форме этот образ выражен в тексте. В качестве первого примера рассмотрим стихотворение Ш. Бодлера «Альбатрос»(1861)[584]. В морском фольклоре альбатрос был олицетворением души умершего моряка, поэтому его убийство считалось недопустимым. Наиболее известный поэтический образ альбатроса в романтической литературе был создан С.Т. Колриджем в поэме «Сказание о старом мореходе» (1834).