Принца-поэта Ницше уподобляет лесному разбойнику, приставляющему рифму, как нож, к горлу. Тем самым поэзия понимается как вечное беспокойство и устрашение филистеров. Веселый дятел одобряет такую эстетику. Принц-насмешник утверждает, что его рифмы должны оглушать читателя. Травестийный характер стихотворения усиливается озорным эротическим мотивом. Рифмы-стрелы проникают в женскую грудь, скрытую зашнурованным лифом. Отвергая настроение «Ворона», Ницше стремится полностью преобразовать инструментовку стиха, превращая аллитерационные цепочки и ассонансы в веселую моцартовскую музыку, в музыку насмешки, говоря «да» жизни.
Мы можем заметить, что изначальная многообразность и разнообразие литературы модерна – имманентные свойства всей его истории, истории, утверждающей суверенное право индивида быть ее субъектом – субъектом, преобразующим и обновляющим мир, несмотря на постоянные трагические коллизии этой истории. В этих коллизиях, которые прекрасно описаны Львом Шестовым, искусство дает более яркую картину мира, нежели сознание, опирающееся на чистый разум.
Подведем итог нашему анализу. Как можно было заметить, образы Жан Поля и Эдгара По возникли в результате трансформации литературного наследия домодернистских эпох. Например, мы здесь имеем особые случаи модернистской трансформации эмблем. Барочные представления о мире как о театре предполагают объективность и независимость установленного порядка вещей от самого человека. Мир в барочном сознании осмыслялся не в логической системе, но как совокупность эмблем, для каждого случая имеющих непреложную, устойчивую значимость. Опровержение эмблемы, возможное в барочной драме, равносильно крушению миропорядка с его предустановленной гармонией. В отличие от барочной эмблематики, эмблематика модернистского толка демонстрирует скорее крах разросшегося субъективизма, своеволия, произвола, становится наказанием за аморальность героя, как это имеет место у Жан Поля. Или же, как у По, подводит нас к границам рационального и иррационального, неразличимости постановочного эффекта и неодолимости рока. Подобная субъективация и интериоризация барочной образности сопровождается активным использованием эмблематики птиц. И галка, и ворон непосредственно связаны с темой мрачного предсказания, зловещего пророчества, но оба участвуют в спектакле, поставленном по сценарию самих же героев, и в этом отношении являются выразителями субъективности последних.
В поэзии Эдгара По дает о себе знать манихейская струя, которая усиливается в его позднем творчестве («Червь-победитель», «Колокольчики и колокола»). У Фридриха Ницше мы находим последовательное отрицание подобного мировоззрения: философ-поэт относил его к декадансу, которым, как ему казалось, были заражены современные ему литература и философия. Критика Ницше – другая сторона модерна, включающая в себя неприятие отрицания жизни и идею преодоления субъективизма в сверхрациональной активности Сверхчеловека. Веселый дятел – ворон наоборот – становится одной из эмблем этого другого модерна.
Поля модерна как объекты исследования литературоведения / Отв. ред. И.С. Румянцева. Науч. ред. А.Г. Аствацатуров. СПб., 2015.
Птицы Бодлера, Георге, Рильке: Опыт сравнительной поэтологии[571]