По, Бодлер, Достоевский: Блеск и нищета национального гения

Философия Ницше не принимает ни одну из форм трансценденции; исключение составляет лишь трансценденция возвышающейся жизни через волю к власти и вечное возвращение. Поэтому трансценденция отчаяния, которая часто встречается у романтиков, понимается Ницше как воля к ничто, воля к смерти, и само возникновение такой воли рассматривается как ущербность личности художника, его тяга к декадансу. В этом ключе Ницше оценивал многих поэтов, в том числе и По, которого воспринимал всерьез. В книге «По ту сторону добра и зла» в рубрике поэтов-пессимистов оказывается целый ряд художников модерна.

Эти великие поэты, например эти Байроны, Мюссе, По, Леопарди, Клейсты, Гоголи (я не отваживаюсь назвать более великие имена, но подразумеваю их), – если взять их таковыми, каковы они на самом деле, какими они, пожалуй, должны быть, – люди минуты, экзальтированные, чувственные, ребячливые, легкомысленные и взбалмошные в недоверии и доверии; с душами, в которых обыкновенно надо скрывать какой-нибудь изъян; часто мстящие своими произведениями за внутреннюю загаженность, часто ищущие своими взлетами забвения от слишком верной памяти; часто заблудшие в грязи и почти влюбленные в нее, пока наконец не уподобятся блуждающим болотным огням, притворяясь в то же время звездами, – народ начинает называть их тогда идеалистами…[566].

Полемическое стихотворение «Призвание поэта» задумано было как развенчание взлетов забвения. Оно, как утверждает Сандерс Гилман, представляет собой полемическую антитезу «Ворону» По[567]. Антагонистом мудрому, важному, самодовольному ворону, посланцу подземного мира Плутона, в этой пародийной перспективе выступает веселый дятел, методично долбящий клювом кору дерева. Если в качестве исходной точки взять «Ворона», то уже в первой строфе ницшевского стихотворения выступает пространство, в котором находится лирический герой. Он не замыкает его в себе и не препятствует выходу из него. Это лес, где он вольготно чувствует себя, никаких ограничений он здесь не встречает. Это более дружелюбное пространство, нежели закрытый кабинет – пространство зловещих полуночных теней и сумрачного сознания.

Под деревьями недавно
Я уселся просто так,
Вдруг услышал, кто-то плавно
Тикал сверху, словно в такт,
Стал я зол и скорчил рожу,
Но вконец и сам размяк
И – представьте – начал тоже
Приговаривать в тик-так[568].

Лирический герой этого стихотворения – принц Фогельфрай, и оно – одна из его песен. Анализируя «Призвание поэта», Е. Лейбель отмечает многозначность имени принца, и в его толковании мы сталкиваемся с множеством кодов, поскольку речь идет о различных семантических моментах, заключенных в этом имени. Подводя итог своему анализу, исследовательница пишет: «Если сложить все толкования имени певца “Песен” воедино, прорисовывается портрет их лирического “Я”: некий добровольный отшельник, чуждый самому пониманию общественной морали, который воспринимается, однако, не как представитель сознания, противоположного общепринятому, а как тот уникум, который вообще не поддается определению как носитель сознания инвертированного, в определенной степени потустороннего»[569]. Действительно, его сознание – по ту сторону добра и зла, и если его рассматривать как текст, то это открытый текст модерна в смысле Умберто Эко.

Свобода как форма существования принца Фогельфрая – она заключена в его имени – источник самоиронии, самопародии, а последние демонстрируют возможность преодоления самого себя как сверхчеловеческую способность постоянного выхода сознания к вечному становлению. В стихотворении веселый дятел, выслушивая слова принца, начинает выстукивать рефрен:

«Ja, mein Herr, Sie sind ein Dichter», –
Achselzuckt der Vogel Specht[570].

«Да, мой сударь, Вы поэт», –
Пожимая плечами, сказала птица дятел.