По, Бодлер, Достоевский: Блеск и нищета национального гения

В «Очках» (1844) французский язык задействован в описании мадам Лаланд, какой она предстает восхищенному взору близорукого влюбленного. Французские слова фокусируют внимание на том, что визуальная иллюзия опирается на социокультурные конструкты, ассоциирующиеся с французским обществом: представление о хорошем обществе, к которому принадлежит дама и в котором зажиточность сочетается с хорошим вкусом («élite нашего города»[415]) и мечтой об идеальном объекте идеального любовного чувства («beau idéal»). Вместе с тем французскими словами обозначаются и элементы, непосредственно вводящие персонажа в обман зрения: «tournure», «gaze aérienne», «aigrette», – создавая образ идеальной формы и ослепительного блеска, но окутанный дымкой. Эти лексемы можно рассматривать как ряд ключей и подсказок для читателя, а латинская фраза «ventum textilem» читается как намек на напускаемый автором текстуальный туман, который развеется в конце рассказа. Таким же предостережением оказывается и водевильная песенка о Нинон де Ланкло (в «разоблачительной» части рассказа присутствуют и имя этой куртизанки «un peu fanée», и слово «tournure» уже не в абстрактном, а во вполне конкретном смысле: турнюр). Что касается послания мадам Лаланд на ломаном английском, то, комичное по форме, оно фактически лишено смысла, поскольку ни о чем не информирует адресата и не заставляет его задуматься о возможном обмане, но может насторожить внимательного читателя: «Мосье Симпсон будет извинить если плохо пишу прекрасного языка его contrée. Я приехал недавно и не был еще случай его étudier. С эта извинения, я скажу, hélas! Мосье Симпсон очень истинно догадалась. Не надо добавлять? Hélas! Я уже слишком много сказать»[416]. Ломаный язык По припасает для переломного момента в рассказе, а при первой встрече общение рассказчика с предметом его страсти происходит на французском, «этом сладостном языке, созданном для любовных признаний»[417], что поддерживает иллюзию и облекает даже прямой упрек в неблагоразумии в форму пленительного кокетства: «Немедленное венчание было бы неприлично поспешным – неудобным – outré. Все это она высказала с очаровательной naïveté, которая восхитила меня, хотя я с огорчением сознавал, что она права»[418]. Атмосфера музыкального вечера у г-жи Лаланд – как и при первой встрече в театре – соединяет престижный французский антураж («musical levée», «chaise longue») с итальянскими музыкальными мотивами (позднее выяснится, что голос, певший на итальянском, не принадлежал г-же Лаланд: дама не наделена ни художественным талантом, ни способностью к языкам). До определенного момента французский язык, окрашенный позитивными коннотациями, направлен на созидание благостного образа дамы: она обращается к рассказчику «mon ami», «mon cher ami», и лишь в момент «прозрения» (надевания очков) происходит переход к ломаному английскому (По предупредительно обосновывает этот переход: «Но гнев способен довести женщину до любой крайности; на этот раз он толкнул миссис Симпсон на нечто необычайное: на попытку говорить на языке, которого она почти не знала»[419]). Особая концентрация ломаного языка работает на взрывной эффект от гротескного зрелища (в предвосхищенье счастливого конца трагический накал этой сцены снижается, например, за счет каламбура с французским названием «французской болезни» – «verole», – проскальзывающего в «me not so ver ole, after all!»). Финальное раскрытие всех карт заставляет переосмыслить и образ прекрасной Франции («la belle France»), противопоставленной «глупой Америке» («dis stupide Amérique»[420]). Поведение американского правнука не свидетельствует о большом уме, но и «красо́ты» и «идеалы» Франции однозначно предстают увядшими и обманчивыми.