Площадь Разгуляй

экспонировалась его резьба по мореному дубу и по заглушенной березе, — и восстановленных (а точнее, сработанных заново) карет XIII – XVI веков, экспонировавшихся до Первой мировой войны (где–то прочел, что и после, до Второй) в музеях Вены и Лейпцига, резьба деда никем не исследовалась. Ведь она не была детищем «Русского Севера». Но в музеях Москвы и в Эрмитаже, у Котельниковой (?), даже в экспозиционных коллекциях Сибири мне показывали старые (до 1936 г.) фотографии и рисунки дедовых работ, сделанные любителями или специально приезжавшими в Мстиславль интересантами. Но узнавали–то они о деде не по каким–то не существовавшим в России каталогам или из прессы, только до 1914 иногда поминавшей «мастера Шмуэля Боруха Додина из Мстиславля Могилевской губернии», а по дипломам двух европейских Королевских обществ, выданных «Великого мастерства столяру–каретнику Магистру Самуилу В. Додину»… Да, дух дедова дома, дух божьих учителей человеков — дедовых пчел, — все это было нечто! Все впечатляло меня с младенческих лет. И являлось строительным материалом сооружаемого мною пантеона моим предкам. Но труд! Труд деда оказался в моем арсенале куда как дороже и ощутимее. И теперь, окунувшись после всего пережитого мною в атмосферу дедова искусства, дедова великого труда, я как бы заново родился. Будто раны все зажили. Будто рубцы все рассосались. И не было никогда ничего того, что было…

Однако было ли то, или его не было, но был я, тринадцатилетний. Потому, отдавая долг деду и памяти убитой бабушки, я был занят важными для меня делами. Их было много. Трудно оказалось все их переделать. Но компания, в которую я сразу попал, тоже исповедывала принцип, похожий на «дорогу осилит идущий». И вот… Мы носимся по развалинам костела, которым молва и абсолютно достоверные свидетельства очевидцев — из сумевших спасти жизнь — приписывают такие страшные качества, от перечисления которых холодеет душа и отнимаются ноги. В катакомбах под одним из нефов обитают привидения, являющиеся заполночь в престольные праздники. В глубине контрфорсов скрываются тени умерших, проплывающие мимо случайно оказавшихся рядом с костелом путников.

Они иногда затаскивают несчастных в скрытые от людского глаза подземелья мрачного храма. Осенними ночами (слава Богу — сейчас лето) из глубин развалин слышатся сдавленные крики, стоны, бессвязные вопли… Потом в зарослях, которыми почти до кровель укрыты руины костела, мечутся тени, порою окликающие друг друга… Были случаи, когда души грешников обретали обличия живых людей и потому силились исчезнуть, не быть узнанными. Да что рассказы каких–то свидетелей, если я сам, собственными ушами сперва услышал сдавленный выкрик в ночи, когда мы пролезали с моим двоюродным братом Нёней и новыми моими товарищами сквозь кусты жимолости у самого основания печально знаменитого контрфорса по ту — у обрыва к Вяхре — сторону костела. И секунды спустя различили во тьме с быстротою молнии пролетевшее мимо нас привидение, принявшее обличие девушки в черном платье, но с белым воротничком… Странно напоминавшее младшую дочь доктора Фрумкина!.. А еще несколькими секундами позже — другое привидение, пролетевшее с еще большей скоростью вслед за первым, только в обличии неизвестного! В шуме ветвей и в шелесте листьев показалось, будто оно проламывалось сквозь невидимую преграду, при этом негромко… матерясь…?! Было, было о чем порассказать утром пораженным деду и Рахили!

Позднее на мой взволнованный рассказ они отреагировали по–странному. Дед вспомнил, вздохнув, что, мол, у того проклятого костела еще и не такое случалось в его время… Рахиль сказала: «Не мешало бы кое–кому задрать юбки и надрать задницу». Ничего я не понял.

Кроме страстей вокруг костела, большой интерес нашей компании вызвала тайна двора Нёнькиного соседа Карповича.