Площадь Разгуляй

— Иду! — … В самом деле, сердце не бьется! Что это?!…

…Через двадцать минут я позвонил из автомата на Покровском бульваре. И, будто абонент ждал моего звонка, мгновенно включился:

— «Голованов! — ответил командный голос, — Ты, что ли?!» –

Он выслушал молча. — Буду немедля!..

Глава 97.

В тот вечер мы чаевничали у Каценеленбогенов. Марьяна принесла монографию о Рахманинове. Читали ее вслух. Рахиль внимательно вслушивалась в звучание слов. А в глазах тьма.

Только представить себе состояние ее — распятой на опостылевшем ложе. Вот, распростерта она, недвижима, сраженная недугом. Рядом брызжущее здоровьем юное существо живыми пальцами свободно листает страницу за страницей, и своим молодым и звучным голосом истязает ее, парализованную, рассказом о блистательной судьбе великого маэстро…

А ведь собственная ее судьба — пусть очень давно, пусть вечность назад — тоже была причастна к тому же великому искусству! И начиналась она так же феерически — с девяти лет – музицированием в Дворянском собрании Екатеринославля, в Одесской опере в четырнадцать лет, в концертных залах Стокгольма и Гельсингфорса, куда приглашена была вскоре хозяевами днепровских заводов братьями Нобеле. Этому не могли помешать даже весьма серьезные сложности — участие Григория Вениаминовича в Екатеринославльских событиях и бегство его… И вдруг — тьма… Крушение… В сущности, бесконечная мучительная смерть — паралич… Я сидел рядом с изголовьем постели Рахили. И только Григорий Вениаминович снова разнес нам чай, пришла Марианна, — в слезах, взволнованная чем–то. Что–то дома у нее случилось? Или по дороге сюда?.. Совсем новое для меня ее состояние сильной возбужденности непонятным образом делало Марьяну особенно привлекательной. Красота ее неожиданно раскрылась в своей ослепительности. Будто я ее только разглядел, обрамленную тревогой.

Час для ее визита был неурочным — она обычно приходила в другое время, когда нужда в ней была по отсутствию своих сиделок у Рахили. Вообще, в такое позднее время она никогда одна из дому не выходила — Матросская Тишина для поздних прогулок приспособлена не была. Что же ее заставило прийти теперь, да еще в таком состоянии? Была на то причина. Потому как дома у нее в этот же вечер состоялся весьма примечательный разговор. Причем, обо мне… Романтическая ее натура, перемноженная на неприятие любой, пусть самой спасительной неправды, и возведенная в немыслимую степень воинственной прямолинейности, весь этот конгломерат характера не мог не привести ее к решению сообщить мне правду, которую из ложной любви ко мне и к Рахили они — она махнула рукой куда–то в сторону — боятся мне раскрыть…

Что же это за правда? Правда, как оказалось, и как уже по–дозревала Муся, а с нею и я, — правда в том, что Каценеленбогены — мои родичи по линии отца. Да! Они мои родичи — какие–то троюродные брат и сестра. Марьяна выговорила это из по–следних сил. И заревела — громко, всхлипывая и ничуть не стесняясь слез. Что мне оставалось делать? Я, было, вознамерился открыть рот… Но Муська опередила меня:

— Мы это давно знали! Нет, не знали — чувствовали!

И попробовала повторить демонстрацию с моим «полуанфасом». Мне оставалось только подтвердить ее слова…

Конечно, пришлось пережить все, приличествующее такому удивительному открытию. Все, кому полагалось, ревели. Все, кому реветь не следовало вовсе, обошлись объятиями и похлопыванием. Все вместе были счастливы и полны надежд на будущие радости. Не портить же им праздник моими ближайшими перспективами. Но все равно, я тоже был очень счастлив.

Скорее всего, обретением некоего доселе не знакомого мне чувства, связанного с Марьяной…

Глава 98.

Ночью у тетки схватило сердце. Прискакал Яков Этингер.