Площадь Разгуляй

Только с одной целью — я в это уверовал с первого дня опаснейших его со мной, мальчиком, откровений — передать людям, пусть другому их поколению, правду о сталинщине. Он был философом по–своему. Он молча, без размахивания руками и болтовни, изо дня в день методически и скрупулезно исследовал каждое новое явление времени. И его выводы, которыми он со мной делился, его приговоры событиям и личностям — как впоследствии оказалось — были до ужаса точны и исчерпывающи. Он выглядел простаком. Он совершенным простачком был в первом, поверхностном сравнении с великими, наполнявшими квартиру тетки Катерины по четвергам. Но, оказывалось, он мог поддерживать в сущности профессиональные разговоры с великими музыкантами, непревзойденными певцами, именитыми режиссерами. И они, между собой, отдавали — несколько удивленные — дань «поразительному профессионализму мальчишкиного вертухая». Впервые познакомившись с ним на вечере по поводу дня его рождения, и пришедшие–то к тетке только с тем, чтобы подивиться на «ручного энкаведешника», — они теперь искали возможности встретиться с ним. Поговорить.

Выслушать краткие, редкие и вовсе уж не ординарные мысли.

Григорий Маркович Ярон почти с первых дней их знакомства приглашал Степаныча на свои репетиции и премьеры. Рейзен – на свои концерты, а на его даче они могли с моим стариком беседовать до утра. На что уж был скрытен и осторожен к людям Александр Борисович Гольденвейзер, но к Степанычу он искренне прикипел: считал человеком мудрым и по мудрости наипорядочнейшим. Именно так — порядочным человеком был мой старик! И это было отмечено не только Гольденвейзером.

А Михайлов… Дело дошло до того, что Максим Дормидонтович ревновать начал Степаныча ко всем, кто его к себе приглашал. У самого Михайлова дома было не все в порядке, как он говаривал,

— семья не одобряла его привычки «выкушивать» после спектакля — это часа в два ночи! — литр водки и закусывать утятницей жареного мясца, после чего — и всеобязательно — вызывалась неотложка и все не спали до утра, когда ехать на службу…

Да, к старику моему тянулись из–за его порядочности. Из–за никому, кроме меня, не видного подвига его — участия в судьбе брошенного всеми, в том числе близкими родственниками,

«соломенного» сироты. Да еще и опасного по звериному времени… И притягивал он тоже только порядочных людей, чистых и честных, естественным образом в дерьме времени не замаравшихся. Можно было ведь не замараться от величайшего ума, от бесовской хитрости, от страха: лучше мучительная смерть, чем позор в будущем, когда Сатана откинет копыта и внуки спросят: а дед–то как вел себя тогда? Таких я знал. И отдаю им должное. Окружение тетки Катерины таким астральным умом, скорее всего, не отличалось. Оно от природы своей было порядочным.

В отличие, скажем, от окружения Хаютиной и Ежова, тоже, естественно, подлого. О своей подлости сумевшего громко заявить делами своими. Которые, как ни раскинь, — подлянка, верная, нахрапистая, безоглядная служба самым пакостным делам системы. За это и принимали на Кисельном. За это и привечали там столом с «компотами».

У Гельцер такие «не проходили»! На что уж сильными «втирушами» показали себя и Москвин, и Царев, и Кторов. Таланта, яркости, того же нахрапа им не занимать было. Ан нет – на порог не пускали их в дом Катерины Васильевны. Как никогда не подпускали близко ни похвалявшегося не раз «старым» знакомством и с «великой Гельцер», и с ее «великим импрессарио Дягилевым», ни «ползуна» Минца — академика (Исаака Израилевича), ни многих других искателей ручки российской дивы. Совсем немного лет прошло, и стало ясно: выбор–то у тетки был точен! Но ведь этим она и отличалась. Она и все, кто по–стоянно был с ней. Я счастлив, что Степаныча моего она отличила мгновенно! И он ее. Старик тоже умел отличать. Вот, меня он отличил, спасибо ему. И выбрал изо всех, чтобы через меня, или со мной, послать весть в будущее. Так как же мог я, как по–смел скрыть от него мое «Сообщение»?.. И тут же, в палате, я все ему рассказал.

— Интересно мне, — Степаныч поглядел на меня загадочно, — интересно, что бы такое про твои художества дядька мой, Василь Семеныч, рассудил? Вроде тихий был человек, из заводских.

Но и ему выпало переживаний множество. Например, хлебануть полтора десятка годочков самой Шлиссельбургской крепости. Потомиться в ссылках. А после революции оказаться комиссаром охраны на Урале. И, имея власть, оказать человечность своим подконвойным. Между прочим, сильно виноватым перед ним и за его прежнее крепостное сидение. Вот бы спросить его, правдолюбца, как бы он отнесся к вашим с Алешкой шалостям? Ведь в законах слова такого нет — «шалость». А есть совсем другие слова. И вы оба до сих пор этих слов не выучили.

Не можете никак оценить значения их для ваших судеб. Что же с вами делать? Думалось мне, чему–то я тебя научил. Пусть не в теории. Но на практике, на примерах на страшных.