Площадь Разгуляй

Вдруг удача? Никто лучше нас не знал, сколько безудержной радости, сколько нежданного счастья могут принести в чей–то пришибленный бесконечным горем дом наши листки. И веры не теряли. Не теряли надежды. Главное, не отчаивались и продолжали свое дело. Не напрасно, как не раз впоследствии оказывалось…

Глава 92.

…Сорок лет пролетело.

Аудитория кафедры оснований, фундаментов и военной геологии Военно–инженерной академии имени Куйбышева в Москве. Читаю высшему инженерному командному составу армии очередную лекцию своего двухгодичного курса «Подземные сооружения в вечной мерзлоте». Курсанты — главные инженеры округов, начальники главков министерства, институтов, организаций — напряженно слушают. Дотошно записывают, склоненные над столиками лица напряжены, сосредоточены. Мысли… Мысли при этом далеки от темы. Весной слушатели курса повышения квалификации будут сдавать экзамены мне — штатскому. Не обремененному заботами о службе, о возрасте, который вот–вот подскочит убийцей. И сразу же казенное по–здравление министра. И… приказ об увольнении подчистую, трижды будь ты генерал или адмирал, единожды или дважды герой, легенда Великой Отечественной или заслуженный, с мировой известностью профессор или доктор военных наук… А тут этот никому не нужный курс с четырьмя семестровыми госэкзаменами, словно у салаг–курсантов общевойскового. И каких экзаменов?! «Гидравлика», «Горная и гидродинамика», «Шахтные сооружения в мерзлоте — исследования, изыскания, проектирование, возведение, эксплуатация»! И совершенно прежде не известные разделы теории «малых величин», без которых не решить ни одной рутинной трехмерной задачи!.. Надо же им по–пасть в полосу трагической неудачи — внезапного озарения руководства страны в том, что главная–то, арктическая граница государства с врагом и агрессором номер один вовсе не прикрыта! И теперь, «в самые сжатые сроки», необходимо эту границу, протяженностью в добрых полтора десятка тысяч километров по фронту и в тысячу — в глубину, запереть и обустроить! А эта глубина — сплошь вечная мерзлота, сложнее которой ничего на свете нет!.. Словом, ничего, что способствовало бы поддержанию дружеских, даже доверительных хотя бы отношений со мной большей части аудитории. Экзекутор я для них, да еще чистой воды шпак, т. е. штатский, — обстоятельство, вовсе непереносимое в их субординационном величии!

Тишина. И в ней — мой голос, отскакивающий от стены глухой враждебности и вот уже пятнадцать лет взаимного истязающего противостояния их — и моего… И вдруг!.. Вдруг!..

Вдруг из дальнего ряда поднимается высокий седоголовый полковник. В аудитории полковники в подавляющем меньшинстве. И, как правило, не возникают. А этот:

— Разрешите обратиться, товарищ профессор?

— Прямо сейчас, на лекции?

— Так точно! Серьезный вопрос.

— Если серьезный — пожалуйста.

— Это о вас в «Науке и жизни»?.. Это вы? Вы тогда писали на тетрадных листках списки заключенных? И кидали их в почтовые ящики? Ваша, вроде, фотография — вот!

— Да..

Я мог ожидать всего, но то, что сказал полковник, поразило.

Тогда он вынул из верхнего кармана кителя пластиковый пакетик, извлек из него сложенную вчетверо бумажку. Даже от меня, с кафедры, показалось, что она пожелтела и на сгибах по–ломалась…

— Вот ваш листок, товарищ профессор!.. С фамилиями. С адресами лагерей… Четвертым в списке — мой отец, Примаков Валентин Илларионович… Мама кинулась тогда, с листком, по этому адресу. На Колыму. Полгода проездила — нашла отца! Он дошел на общих. И умирал. Мама оставила меня с сестрой у деда. И моталась с терапевтом по зонам и больничкам лагеря.

Но отца спасла. И хотя мамы мы не видели почти что пятнадцать лет — она в отпуск к нам приезжала в 1953–м, а в 1955–м – вернулась она вместе с отцом… Спасибо вам, Вениамин Залманович… У меня еще вопрос. В 1938–м мы с мамой, сестрой и дедом жили на Большой Почтовой в Буденновском городке летчиков — отец был пилотом–испытателем на 24–м авиазаводе…

Это вы лично письма писали? Вроде, ваш почерк (на доске я писал полупечатными буквами — огромная, на девятьсот слушателей аудитория иначе ничего бы не разобрала).

— Почерк мой. Но в ваш ящик по Большой Почтовой этот листок бросил мой друг Алексей Молчанов. Он жил на Новой дороге, рядом с вами.

— Где он теперь?

— Алексей Михайлович Молчанов погиб в первые дни войны.

Солдатом. А его отец, Молчанов Михаил Иванович, директор 22–го завода, комдив, погиб в сталинских застенках в 1938 году…

И тогда… Тогда инженер–полковник тихо, в замершем зале, скомандовал: «Товарищи генералы, адмиралы и офицеры! Прошу встать!». Будто вихрем сорванные со своих кресел, все вста–ли. Они все на меня смотрели. Я — на них. И никого не узнавал: не глухой зал, аудитория, — люди передо мной были, не генерады и адмиралы! «Товарищи, — так же тихо произнес Примаков, — товарищи… Я прошу вас почтить молчанием светлую память героев — отца и сына Молчановых, Михаила и Алексея…». Да. Я никого из них не узнавал. И почему–то поражался слезам на их лицах. Будто люстры опустились вниз… Разошлись заполночь.