Пляж

– Может, тебе ещё кофе подать с чаем? Ты подожди только, не уходи. Я мигом распоряжусь.

Смотрю – полез он куда-то за дверь и говорит.

– Я тебя сейчас как палкой перешибу.

Перешиби, думаю, родной, сделай милость. А сам примериваюсь, с какой стороны ему челюсть вправить – с левой или с правой.

Вдруг из дома послышался женский голос.

– Пусти его, Пал Палыч. Как тебе не стыдно?

В проёме появилась девушка в длинном белоснежном платье. Не давая старику сказать ни слова, она взяла меня за руку и повела вглубь дома.

Оставив меня в прихожей, она сказала ждать и упорхнула в какую-то комнату.

– Не топчи здесь, земляк, – уже более миролюбиво сказал Пал Палыч.

Я стоял в сапогах прямо на ковре.

Чудное дело, подумал я, Пал Палыч этот, по всему, из деревенских. Почему же пожалела меня хозяйская дочка, а он ко мне злее собаки…

Через пять минут пришёл сам Полозов. Он почти не изменился. Хотя в последний раз я его видел, когда был ещё совсем ребёнком и бегал к отцу на завод. Он был всё такой же высокий, толстый, большой, как медведь.

Отца моего он, конечно, не помнил. Но молока не пожалел. Даже сам отвёл меня в кладовую.

– Прислуги дома почти не осталось, – сказал он, как будто извиняясь.

Обратно мы пошли другим путём. Проходя мимо одной из комнат, я остановился как вкопанный. Ничего не мог с собой поделать. За приоткрывшейся дверью я увидел шикарный стол, за которым сидело множество людей.

Глупо улыбаясь, я переводил взгляд с комнаты на Полозова, как будто стал свидетелем тайны.

Он смутился. Запинаясь, выдавил из себя:

– В-вы обедали? Я хочу сказать… какая разница, не правда ли? Я вас приглашаю, голубчик.

Не надо было мне идти. Чувствовал, что не надо. Перед хозяином стало неудобно. Хотя, вру, конечно. Жрать я хотел. С самого начала войны, считай, не жрал нормально.

А там чего только не было. Запечённая рыба, икра, паштеты всякие, даже ветчина была. На огромном блюде дымилась свинина.

Меня как будто никто и не заметил. У них там затевалось что-то вроде оживлённой беседы.

– Ведь что такое, в сущности, война, господа? – басил какой-то дед с пышными седыми усами и бакенбардами, – война – это ничего более, чем простое смертоубийство. Бессмысленное и противоречащее всему человеческому. Война абсурдна по своей природе. Я вот давеча читал в газете, что один молодчик, израненный в решето, добежал до вражеского дзота, схватился в рукопашной с десятком солдат и тем самым предрешил успех атаки. Товарищи, обнаружив его тело, не могли понять не только, как он дрался, но и как вообще стоял на ногах с такими ранами. И что же в итоге? Молодчику этому дают посмертно орден со всеми почестями. А я вас спрашиваю. Что он сделал такого, кроме того, что диковинным образом умер и унёс с собой в могилу ещё десяток молодых, здоровых людей? Разве убивать людей – это подвиг? Я бы сказал тогда, что истинный подвиг в том, чтобы людей создавать. Однако женщинам нашим при родах никто орденов не даёт. А за убийства их сыновей – сколько хочешь. А главное, я ума не приложу, что же заставляет огромные массы людей идти друг на друга, стрелять друг в друга? Да с таким энтузиазмом, что эти так называемые подвиги на линии фронта совершаются чуть ли не каждый Божий день.

– Но как же это возможно? – перебил седого какой-то паренёк в кадетском мундире.

– Что возможно? – раздражённо спросил седой.

– Я имею в виду историю с этим молодчиком…

– Нет-нет, это как раз вполне объяснимо, – неожиданно отозвался чахоточного вида молодой человек в очках – Один известный московский профессор рассказывал мне недавно очень занимательную историю. Полк, в котором он служил, как-то раз пошёл в штыковую. Вокруг били снаряды, и одному солдату оторвало голову.

Со всех сторон послышались возмущённые голоса.

– Жорж, как можно при дамах!

Но тот лишь презрительно отмахнулся.

– Солдат этот пробежал ещё метров двести, заколол врага и только тогда упал замертво. Война, господа, даёт нашей науке удивительные наблюдения и опыты.

Он закурил, тут же закашлялся и продолжил:

– Вы тут спрашивали, что движет всеми этими людьми. Я знаю лишь, что сила эта древнее и больше человека. Я боюсь эту силу и, чего скрывать, восхищаюсь ей. Я верю, что на войне вершится бесстрастный и жестокий суд самой природы, который решает, кому на этой земле продолжать род, а кому нет.

– Тогда они должны были бы есть друг друга на поле боя, – вмешался седой, – как первобытные язычники, которые верили, что, убив и съев врага, получаешь часть его силы.

– В бою испытываешь катарсис, – пропустив мимо ушей замечание, продолжал чахоточный, – в отличие от вас, я это хорошо знаю. Ничто так не очищает, как пускание крови. Солдаты дерутся не ради своих командиров и не ради чуждых, непонятных им идеалов, а только благодаря инстинкту, данному нам от природы.