Пляж

На берегу повсюду были обломки самолётов. Их было так много, что они сплошным ковром лежали на земле. Очертания крыльев и фюзеляжей виднелись под водой. На одних самолётах были изображены квадратики, на других – кружочки. Кружочков было больше. Значит, наши всё-таки задали им жару.

Витька, сосед, толкнул меня в плечо.

– Сколько мусору после них. Рыбу всю поглушили, небось.

Наконец перешли мост. Он был местами повреждён, но в целом не тронут. Бой шёл между истребителями. Бомбардировщики должны были прилететь позже.

До бомбоубежища оставалось рукой подать. К бункеру вела массивная железная лестница. Держась за чугунные перила, мы стали спускаться вниз.

Мне было страшно. Да всем было страшно. Солдаты пытались нас подгонять. Но мы ползли медленно, очень медленно. Пока кто-то впереди не закричал. Первые ряды дрогнули, побежали. Над полем послышался тяжёлый гул. Я вырвал у жены малого, схватил её за руку и ломанулся вперёд. Ничего я в тот момент перед собой не видел. Толкал всех без разбора, пока не нырнул в темноту бункера.

Оказалось, зря паниковали. В этот раз самолёты пролетели мимо.

Жена моя, Надька, молодец, не растерялась. Нашла знакомых баб, присоседилась. Они там все матрасов каких-то на пол набросали. Как цыгане, ей-Богу.

Я пошёл за пайками. По дороге встретил дядьку моего. Вместе с Витей соседом и ещё парой мужиков они собирались к реке, за трофеями.

Я их проводил. Постоял на крыльце, покурил. Вернулся, только хотел прилечь покемарить, Надька как завопит.

– Молока для ребёнка нету. Что же это за пайки такие? Чем детей кормить?

– Возьми у меня, – отозвалась Ленка, знакомая наша с элеватора.

– А своих чем кормить будешь? А завтра что?

Жалко мне Надьку стало. Два выкидыша у ней было. Ваня, наш сын – для неё главная отрада.

– Я-то схожу, – говорю, – да только где его сейчас достанешь, молоко это?

Жена у меня – баба упёртая. Что детей касаемо особенно.

– Сходи к сахарозаводчику. К этому… К Полозову. Отец твой на его фабрике всю жизнь вкалывал. Ничего, не обеднеет.

– Так я к комендантскому часу не успею.

Надька на меня зло так посмотрела и говорит:

– Был бы здесь Серёжа…

Тут уж у меня глаза кровью налились, желваки заходили.

– Заткнись, – говорю, – дура…

Замолчала Надя, глазами захлопала. Знает она, когда со мной спорить можно, а когда – нельзя.

Серёга – это брат мой. Молодой, красивый, умный. Самый умный у нас в семье. Такой умный, что батя до последнего сомневался, его ли это сын.

С самого начала войны он просился на фронт. Не пускали по состоянию здоровья. А два дня назад добился-таки своего. Добровольцем ушёл с разведчиками в самый тыл врага.

Не успел я собраться в дорогу, как вернулся мой дядя. Они с мужиками несли какие-то тяжеленные мешки.

Довольные, запыхавшиеся. Смотрю – аж распирает их от чего-то. От чего только – не пойму.

– Не зря ходили, я смотрю? – спросил кто-то из женщин.

– Добра много всякого, – отвечал дядя Коля, – только это ж разве трофеи? Мы лётчика ихнего прикончили.

Он даже покраснел от удовольствия.

– Это Семён его заметил.

Он похлопал по плечу Сеньку Флисова – нашего местного алкаша.

Сколько я его помню, он сутулился всегда, глазки прятал. А тут выпрямился во весь рост, приосанился.

– Я слышу, в камышах копошится кто-то. Ну мы его вывели. Видим – форма не наша. Лепечет что-то на ихнем. Молоденький такой, с усиками.

– Ну, по законам военного времени мы его расстреляли, конечно, – вмешался дядя Коля, – без суда и следствия. Сначала у ружья осечка вышла. Он аж упал от страха. Пришлось ещё раз поднимать.

– Ну, во второй раз дядя Коля не сплоховал, – подхватил Семён.

От их разговоров проснулся наш малой.

– Ребёнка разбудил, скотина, – сквозь зубы сказала Надька.

Я смотрю – побледнела она вся, сама не своя стала. Ванька плачет, а она его к самому носу дяди Коли поднесла и говорит.

– Смотри на него, старый дурак, смотри! Ты вот его убил. Слышишь? Ты сына моего убил и стоишь, похваляешься.

Я же подумал про Серёгу. Честно говоря, я о нём почти всё время думал…

Из бомбоубежища меня отпустили, но предупредили. Не успею до комендантского часа – ради меня бункер открывать не станут.

До моста я, считай, долетел. От дороги держался подальше.

В поле трава была по пояс. Если что – можно было схорониться. Врать не буду – останавливался часто, оглядывался вокруг. Линия фронта от наших мест теперь была совсем близко.

На полпути к деревне присел, траву примял. Закурил. По всему телу разлился покой, голова прояснилась.

Вдалеке показались трубы полозовской фабрики. Раньше они смолили с утра до ночи. Сейчас дыма не было. Рядом с заводом стоял дом – самый большой в округе.

Дошёл я до него напрямик, через деревню. Постучал в дверь.

Открыл мне какой-то малокровный старик. Сухой весь, глаза бесцветные, маслянистые – как водка.

– С Ольховки я, – говорю, – нас с утра в бомбоубежище свели. Хотел молока попросить, для ребёнка.

А он мне отвечает, грубо так:

– Ты в своём уме, побираться здесь ходить? Проваливай давай. Больно много вас стало, кто на войне кормится.

– Мне бы с хозяином поговорить. Мой отец на него работал.