Пленники Амальгамы

Переход на ночные сеансы меняет жизнь, обрекая здешних обитателей на бессонницу. Начинается действо по обычному графику, но с заходом солнца не заканчивается, как раньше, длится до глубокой темноты и может затянуться до утра. Казалось бы, мне-то чего не спать? С Максимом работают нечасто, так что отдыхай, набирайся сил! А сон не идет. На потолке сполохи от ртутного фонаря, что всю ночь заливает светом пустынный двор, из угла слышно тихое сопение моего поднадзорного. Он без препаратов, пьет лишь снотворное и, по счастью, спит. Я же не сплю, даже от имована лишь тупая тяжесть в голове, то есть мозг не отдыхает и вскоре перегреется, как работающий круглые сутки утюг. «А ну-ка, не жалуйся! – одергиваю себя. – Ковач тоже не спит да еще и работает как зверь!» Но то Ковач, ему положено, – у него, похоже, сам организм сделан из иного, не биологического материала. За ночь он может выпить с десяток чашек кофе – без молока, без сахара, черного, как деготь, на чем и держится. Может раз-другой выйти по нужде; может не выйти – у него будто меняется физиология: обычный метаболизм остановлен, и энергию черпают из воздуха. Говорят, есть люди, что годами обходятся без пищи, питаясь напрямую от солнца; вот и здесь напрямую, главное – вовремя кофе подать.

Насчет кофе распоряжается Ольга, приехавшая в начале осени. Молодая, она еще может бодрствовать сутки напролет – в отличие от Борисыча, что частенько клевал носом, случалось, и со стула сваливался. Но тот неделю назад уехал, оставив Ковача и Ольгу тет-а-тет с теми больными и опекунами, кто еще не разъехался. А осень между тем вступает в свои права, над поселением на бреющем полете скользят набухшие влагой облака, и пронизывающий ветер срывает с дуба последние листья.

Стараясь не шуметь, поднимаюсь и подхожу к окну. Пустынный двор залит мертвенным светом, но Цезаря не видно – новый график обрек полуволка на заточение. Ночь, тишина, кажется, здесь все вымерло, однако это обманчивое ощущение. В угловом строении, где располагается мастерская, из-за плотных занавесок пробивается свет, значит, кипит работа. В зеркалах сейчас отражается чье-то лицо, увы, вряд ли счастливое. Страдальческое, скорее, и это – необходимый элемент процесса. Так, во всяком случае, объясняет великий и ужасный; и я соглашаюсь, мол, да, без прохождения через боль – никуда. И без прорыва в создании портрета – рисованного ли, скульптурного, – не обойтись, вот почему мы ждем. Все, кто здесь находится, чего-то ждут, и не факт, что наши мучения менее сильны, чем душевные корчи тех, с кем работает Ковач.

«Эй, не сравнивай! – опять себя приструниваю. – Ты и представить не можешь степень их мучений!» Но что-то внутри возражает: «Теперь – могу! Мы настолько слились с ними, сделались их отражениями, зеркальными двойниками, что уже можем их понять и почувствовать…»

В окно видно, как из кухни выскальзывает Ольга с накрытым полотенцем подносом. Ага, очередная порция кофе! Она огибает висящую на ветке кожаную грушу, мокрую от недавно пролившегося дождя, чтобы вскоре скрыться в мастерской. Вовремя ты появилась, девочка, а то ведь торможение какое-то началось в конце лета, топтание на месте. И вдруг – это рыжее создание возникает! На Ковача это подействовало как кофе тройной крепости, сразу энергии прибавилось. Мы – кто? Страждущие, что стоят с протянутой рукой, дескать, помогите убогим! И Борисыч бывший страждущий, а тут все-таки коллега, есть с кем посоветоваться, провести консилиум, наконец, поплакаться в жилетку. Не исключено, тут что-то еще, только какое дело нам до вашей личной жизни? У вас она хотя бы есть, а вот ваши подопечные напрочь лишены и личной, и любой другой жизни!

Сегодня ветер, из-за чего требуется накинуть плащ перед выходом во двор. Накидываю, выхожу, чтобы полной грудью вдохнуть ночной воздух и поднять глаза к небу, к сожалению, затянутому облаками. В ясную погоду я часто смотрю в ночное небо, сияющее мириадами звезд, среди которых без труда разыскиваю Бетельгейзе. Да-да, специально когда-то листал звездный атлас и навсегда запомнил эту «альфу Ориона», где собирался после смерти пребывать Максим. Господи, когда это было?! Он и сам-то давно забыл про свои посмертные гороскопы, а вот я – не забыл! Моя память почему-то сохраняет разнокалиберный бред, выдаваемый нездоровым мозгом, я могу по годам и месяцам расставить многочисленные завихрения, правда, не понимаю: кому это надо? Даже Ковачу не надо, он отмахивается и говорит, что искать тут некие первопричины – чушь собачья, размолотая в мелкое крошево душа сама найдет точку сборки, главное – ей помочь!