Пленники Амальгамы

До вечера отлеживаюсь, отвернувшись к стене. Встаю, когда солнце касается кромки забора, и приближаюсь к окну. В центре двора та же девушка в дождевике, только теперь на голове капюшон, похоже, в ее мире начался тропический ливень. Каратист отдыхает, присев у древесного ствола, Джекил курит рядом с летней кухней. Выйди – окажешься под перекрестными взглядами, как под огнем, еще и общаться придется. Решившись на выход, по сторонам не смотрю, быстро двигаюсь к сараю, чтобы вскоре за ним скрыться. Обхожу строение, ага, вот и мастерская. Заходить сюда тоже не запрещено, а тогда…

Свет выключен, тут царит полумрак, лишь таинственно мерцают зеркала: где бы ни встал, неизменно увидишь отражение, причем не только свое. Если долго вглядываться в мерцание амальгамы, начнут проявляться смутные абрисы тех, кто за нами наблюдает. Давно наблюдает, пристально, даже странно, что мы им не надоели и нас не стерли с лица земли. Наверное, мы чем-то любопытны, как нам любопытны гады в террариуме. Чтобы не выглядеть гадом, я завешивал зеркала, затем бросил – буквально каждая блестящая поверхность служила замочной скважиной из инобытия. Я лишь мысленно вопил: «Эй вы! Заберите меня отсюда, сил нет лицезреть отстой, что царит вокруг!» А зазеркалье загадочно усмехалось: «Нетушки, сам ищи способ убраться из падшего мира. Найди заветное игольное ушко, просочись туда, где жизнь совершенна и прекрасна!»

Но пока вместо совершенства зеркало показывает моложавую женщину: стильная, эффектно накрашенная, та жестко произносит: «Не смей издеваться над сестрой, животное!» И смотрит на меня с отвращением, как на какого-нибудь таракана. А это что? Девушка (кажется, Аня) выходит за порог и, обернувшись, внезапно произносит: «Думаю, нам не нужно встречаться». Как, почему?! Но девушка Аня не объясняет, она быстро спускается по лестнице, махая рукой: не нужно, не нужно! Вот еще картинка: друзья-сокурсники, странно на меня поглядывая, дружно покидают аудиторию, где я делал доклад. Он проходил при гробовой тишине, молодые философы, казалось, внимательно слушали, но в финале – ни аплодисментов, как обычно, ни вопросов, лишь испуганное недоумение. «Н-да, даже мне такого не понять…» – бормочет преподаватель по прозвищу Штрихкод и предлагает взять академический отпуск. Мол, налицо переутомление, надо бы годик отдохнуть, а когда выправишься – экстерном курс пройдешь! Вот оно – сгустившееся и замерзшее время, что колет тебя ледяными иголками и заставляет поскальзываться и грохаться со всего маху на лед. Не хочу такого прошлого! Дайте другое время, теплое, мягкое, где можно дышать полной грудью и купаться в любви окружающих!

Только не дают! Хозяин форта утверждает: надо (кровь из носу!) пройти эту полосу препятствий, не отворачиваться от своих травм и сквозных душевных ран. Он даже наблюдателей с Бетельгейзе не гонит прочь: пусть живут в воображении, это не страшно, главное – опознать себя. То есть уловить в мерцании амальгамы свою сущность, а чтобы та не ускользнула – поймать ее и удержать. Вон вокруг сплошь средства ловли человеческих душ: мольберты, краски, пластилиновые бюсты… Значит, хозяин форта – ловец человеков? Выходит, так; жаль, дырявая память не помнит, кто и когда такое произнес.

Среди прочих средств ловли обнаруживаю собственный бюст, точнее, намек на него. В сущности, это пластилиновое яйцо, комок овальной формы, где едва проглядывают рот, нос и прочие выпуклости и впадины человеческого лица. Портрет не пошел – у меня обнаружился тремор, рука не управлялась ни с кистью, ни с карандашом, поэтому остановились на лепке (когда касаюсь пластилина, дрожание исчезает). Я типа Эрнст Неизвестный, точнее, Макс Неизвестный, причем в буквальном смысле. Бледного, всклокоченного чела, что отражается в зеркалах, я знаю не больше, чем жителей иных планет. Но если начну путь ab ovo (опять же, буквально), возможно, получу шанс узнать его по-настоящему, превратившись в Макса Известного. Желая ускорить процесс, приближаюсь к бюсту и начинаю оглаживать яйцо. Под руками пластилин постепенно прогревается, я слегка вдавливаю имеющуюся впадину, вот и глаз намечен. Создаю второй глаз, затем четче обозначаю рот. Если взглянуть в зеркало, мой рот постоянно перекошен, на нем вроде как замерзла скептическая усмешка, скрывающая страх перед жизнью. Но бюст не должен отражать дурацкий перекос, на фиг, вылеплю нормальное выражение лица!

– Все равно не получится, – слышу над ухом. «Это еще кто?!» Вскидываю глаза и вижу ту, в нелепом дождевике. Она и здесь не снимает накидку, усаживается неподалеку и выкладывает на столешницу листки.

– Почему не получится?! – произношу раздраженно.

– Без него, – указывают куда-то вверх, – ничего не получается.

Пауза, наблюдаю, как перебирают листки, затем вопрошаю:

– Тогда зачем притащилась? Если без него, – повторяю жест, – ничего не получается?!