Пленники Амальгамы

Фортом называю полдесятка деревянных строений, окруженных высоким глухим забором. В большом доме живут люди, приехавшие из разных мест; в другом, поменьше, обосновался хозяин форта. Еще тут имеется гараж с сараем и так называемая мастерская. Не та, где киянки, напильники и прочее, – скорее, это напоминает пристанище художника или скульптора. В какой-то другой жизни у Джекила имелся друг-художник по фамилии Монахов; так вот в его мастерской, где я однажды оказался, были такие же мольберты, наброски на холстах, короче, обстановка похожая. Какая обстановка снаружи форта – не знаю, ни разу не выходил за ворота. Можно представить, что там лесная чаща, то есть мы живем в глубине бескрайних лесов. Или мы живем посреди бескрайних степей? О, посреди пустыни! Вроде был такой фильм, где гарнизон, заброшенный в форт среди пустыни, долго и бессмысленно ожидает прихода врага. А враг не появляется, и гарнизон медленно сходит с ума…

Впрочем, нашему гарнизону такое не грозит, тут добрая половина давно тронулась умом, что меня угнетает. Я смертельно устал от психов (еще больше – от самого себя), будь моя воля, впрямь поселился бы в центре Сахары или в сибирской тайге. Прочь от людей, чьи извилины в любой момент могут выпрямиться, превратив человека в зомби! Каждый из нас – мина замедленного действия, и когда она рванет – одному богу известно. Или дьяволу? А-а, все это чушь, бог, дьявол – всего лишь плоды больной фантазии, говоря языком психиатрии: симптомы-синдромы.

Выйдя во двор, вижу полуголого парня со смуглым мускулистым торсом и раскосыми глазами, что методично долбит кожаную грушу, подвешенную к толстому дубовому суку. На смуглого пялится худосочная девушка в нелепом зеленом дождевике. Мы тут все с приветом, но такой наряд в солнечную погоду – чересчур! Удары по груше затихают, когда внутрь въезжает запыленная «буханка»; оттуда вылезает мужик в клетчатой рубашке и сразу запирает ворота. Жаль, не удается разглядеть – там пустыня? Непролазная тайга? Открывается задняя дверца, оттуда вынимают большие пластиковые пакеты, их разбирают те, кто что-то жарит-парит под навесом.

Похоже, где-то в глубине тайги или выжженной пустыни имеется склад, откуда завозят макароны-рис-картошку-мясо-котлеты-куриные окорочка, из коих готовят жратву разной степени вонючести. Половина гарнизона колдует на кухне, продуцируя запахи, зависающие в знойном воздухе подобно боевым отравляющим веществам: вот запах мясного бульона плывет, вот подгоревшее масло шибает в нос, а тут чеснок добавляют в борщ, и без того напичканный приправами. Далее вторая половина гарнизона зазывается под навес, где расставлено полдесятка деревянных столов. Как тут забудешь тело, если не мытьем, так катаньем усаживают за стол и запихивают в твое нутро плоды кулинарного колдовства?! Тело подводит: тебя (твою душу?) тошнит, а рот, язык, желудок перемалывают пищу да еще просят добавки.

А потом опять круги по двору, опять удары по груше, и солнце, бьющее в темечко. Чтобы не слепило, смотрю под ноги и вдруг вижу тень, что возникает рядом. Поднимаю глаза – ого, сам хозяин форта! Круглолицый, плотный, в защитного цвета куртке и штанах, короче, соответствует роли.

– Как дела, Максим? – спрашивает. – Продолжим работу?

Напоминание о работе переносит туда, где стоят мольберты и бюсты и где время сгущается, будто охлажденный кисель. А сгустившееся время – это больно. Пройдя стадию киселя, оно отвердевает, холодеет, превращаясь в жесткий зеркальный лед, и ты, рухнув, разбиваешься об него в кровь. В окровавленном зеркале отражается твое неказистое прошлое, мрачное настоящее, да и будущее (похоже – чудовищное). Или судьба Максима-Хайда отражается в зеркалах, развешанных по стенам? В общем, я напрягаюсь, и меня хлопают по плечу.

– Ладно, до вечера время есть, соберись. Если хочешь – прогуляйся, за ворота выходить не запрещено. Только сопровождающего подыщи.

Разрешение выйти в пустыню (тайгу?) энтузиазма не вызывает. Страх окутывает тело, душу – всю мою сущность, каковая не хочет за ворота, норовя слинять даже отсюда, с безопасного и защищенного двора. Когда-то меня в сердцах обозвали йети, то есть снежным человеком. Реликтовый гоминид (если условиться, что он существует) – дик, одинок, а главное, тщательнейшим образом избегает собратьев по разуму, уходя от них высоко в горы или в лесную чащобу. Так вот я и есть реликт, сознательно отделившийся от мира. Да еще жалкий и трусливый, даже собачьего воя боюсь. Что сделал бы подлинный йети с ничтожным Цезарем?! Порвал бы на лоскуты, а меня из-за шкафа ночью вытаскивали!