Плен

Но удивительно, как их компанию пощадило. Сашка Бутягин, Эрлих, Коля Богданов, Кротик — все были живые; Витюшка по молодости на фронт не попал, но работал в тылу и чуть не помер от туберкулеза — вытащили с того света. Гелик всю войну невредим, из плена бежал и тут же в лагерь — и выпустили год спустя, чудом каким-то выпустили: это скажи спасибо нашему послевоенному бардаку. А Гелик сам говорит: недаром я с двумя макушками. Какие там макушки, черт ему ворожил, не иначе, но слава Богу: живой. А Сережка? Совсем ведь загибался, четыре ранения, каких ранения — а спасли. Вот только Митя-Митюшка… Но что вспоминать.

Первое время было страшно тяжело. Михдих уже начал болеть, Гелик только из лагеря, тут еще вдруг Женя родился, Гелик с Геленой срочно поженились, она плюнула на все декреты и билась, чтобы устроиться на работу — куда там, дочка польского репрессированного! Они тогда просто загибались. Работал тогда только Витюшка, чуть с голоду не померли — спасибо, ребята каждый вечер чего-то в дом приносили и сами тут же съедали. Ну и Толя, конечно. Ох, этот Толя. Никто не помнил, как он появился у них — то ли Тоня Блохина его привела, то ли Сережка; только он как пришел на Кировскую в первый раз, так тут же перемыл гору посуды на кухне. И так с тех пор и пошло: чуть что, так Толя. Он с Геленой, пожалуй, больше всех подружился — но, может, это потому, что ей больше всех помощи требовалось. Толя и с Женькой гулял, а потом волок колясочку на второй этаж по винтовой лестнице, и посуду эту чертову мыл — ее вечно собиралась полная раковина — шутка ли: по пятнадцать человек каждый вечер за стол садятся, а убирать никому неохота. С Михдихом подолгу разговаривал, и когда тот совсем ослеп, читал ему газеты. С Геликом он вел нескончаемые беседы — о-о, Гелик обрел наконец идеального собеседника: с Толей можно было о чем угодно, о футуристах и символистах, о драматике Белого; причем Толя не был с ним на равных, как Эрлих (а каждый спор о литературе с Эрлихом заканчивался скандалом), но, конечно, в предмете разбирался — с Витюшкой, к примеру, так не поговорить, он недалек. И они — Гелик и Толя — говорили, говорили, бесконечно каламбуря, бесконечно натаскивая себя на какие-то стилистические изыски… Это был пуант их бесед: то весь вечер балагурят, как Христофоровна с Никаноровной, то толкутся в дверях, как Чичиков с Маниловым, то изображают платоновские диалоги — и не моги встревать. С вечера Толя садился с ними в преферанс — и все ночи напролет. Потом убегал на работу, а часов в шесть уже обратно, нес торжественно бутылку молока для маленького. Он же нашел рядом с домом хорошие ясли, он приводил врача для Михдиха, он посоветовал Гелене пойти в Энергетический, он таскал с Витькой мебель и книги, когда квартиру вдруг залило. Ну и продукты, конечно. Он такие вещи из-под земли доставал! Раз из какой-то деревни своей — что за деревня? Какая-то Калитеевка… не то Кащеевка — привез гуся! Они все боялись к нему подойти — эдакая зверюга страшная, что-то там надо было ощипывать, перья опалять; тогда совсем уж дряхлая Капитоша встала со своей раскладушки, ворча, разделалась с гусем и запекла его. Все обожрались, как я не знаю кто.

Откуда гусь, Толенька? — он только улыбался лучезарно, светлый мальчик такой, с чуть раскосыми глазами. Чудной, загадочный. — Экие у вас неожиданные грани, Толя! Deus ex machinа, да и только — разводил руками Михдих. Так как-то тяжелые времена и пережили.

А компания все росла и росла — раньше только наши школьные были, а потом как пошло — кто с работы, кто из института, кого друзья приволокли… А как Гелик Надю встретил, это кому рассказать! Просто шел по Гоголевскому — вдруг женщина навстречу, что-то такое его зацепило: походка, повадка, волосы растрепанные? — Ина? — она даже не сразу оглянулась, отвыкла от своего старого имени. — Ина! — Ой, батюшки, Гелик??!

Он притащил ее на Кировскую в этот же день, она сначала немного стеснялась — неудобно же, вы ж гостей не ждали — какие там гости, сама увидишь! Уже по двадцать пять — по тридцать человек почти каждый вечер, болтали, стихи читали, в шарады; потом к ночи начиналось преферансное помешательство — и до рассвета; с утра шальной Витя на работе пересчитывал сданные статьи и восклицал на всю лабораторию: без трех! — а маленький Женька, насмотревшись на взрослых из-под стола, выбрал среди своих игрушек главного злодея — резинового гусенка Мизея и всякую игру начинал воплем: Сейчас буду Мизей ловить! Уходи, Мизей!

По праздникам газету делали, пели — ох, как пели; в старый репертуар постепенно проникали Окуджава и Высоцкий, военные песни уходили на второй план; час на артобстрел вышибал слезу; — Насколько нам было бы проще воевать, если бы мы знали: «Вы слышите, грохочут сапоги»! А что вместо этого? «В кармане маленьком моем есть карточка твоя»?!