Плен

В плохом водевиле сейчас должен был бы войти Лосев. И он вошел. Черт, она мне даже не нравилась.

* * *

А за пару дней до того он страшно вымок, когда шел к штабу через поле. Шинель была насквозь, так ливануло вдруг страшно. Он кое-как обсушился, согрелся, даже съел чего-то — а потом вдруг подпрыгнул на месте: ойой, что ж там с поэмой-то?! Расквасилась же, небось, в кашу! Снял с крючка мокрую тяжелую шинель, кривовато — корявые руки! — подпорол шов ножиком и вытащил из подкладки измятую тетрадь, разложил ее на столе и стал расправлять страницы. Чернила, как ни странно, расплылись совсем чуть-чуть — он боялся, будет хуже. Ужасные строчки запрыгали перед глазами: «Сил больше нету терпеть…» «Что, говоришь — наша слава советская, Силы, опора, оплот? Нет, замолчи!

Вот тут бы, кстати, поправить — не «берегу», а «храню», ну что ж это, никакого чувства ритма у человека! «Храню», а римфа тогда — какая бы тут римфа? Хм… «Ярость я в сердце храню… татата… знаю, забыть не смогу» — «берегу — смогу», а вот «храню»?.. Вдруг его осенило — вот же как надо! Как же быть, записать это, что ли? Да нет, зачем? Но все-таки он молодец, молодец! Увидел халтуру, раз-раз — и тут же нашел, как исправить, и хорошо, и… — И тут случилась беда. За спиной у себя он услышал шевеленье, дернулся, схлопнул тетрадку, но было уже поздно. Голубчик! Он стоял сзади и лучился от счастья.

— Позволь, голубчик… А что это у тебя здесь? Стихи? Ууууу, мой дорогой! Да какие интересные стихи…

Явно он что-то глазом ухватил, иначе чего бы он так сиял-сиял?

Все знали, что Гелик пишет стихи, он сам об этом звонил — Голубчику даже читал кусочки. Более того — Голубчик сознался, что сам не чужд… знаете ли… изящная версификация ему не совсем чужда… И показал тоже пару-тройку своих виршей — конечно, полные мрак и бедствие, не о чем говорить. Гелик, разумеется, ничего прямо говорить не стал, высказал только некоторые свои соображения в деликатной форме. Голубчик не согласился, они поспорили, но это был хороший спор; во всяком случае, это был спор со смыслом, с пониманием; вообще Голубчик, хоть и писал полную гиль, но в чужих стихах разбирался неплохо и кое-что успел прочитать. А Гелику страшно недоставало на войне Али, или Женьки Эрлиха, или Коли — кого-нибудь, с кем можно было бы поговорить о литературе; и этот второй начхим с идиотским прозвищем вполне-вполне…

— Новенькое? И не показываешь, таишься, да? Что же ты, голубчик, мне не доверяешь?

— Что же ты, голубчик, сзади наскакиваешь?

Не понять, видел или нет.

* * *

…и еще через пару дней получил приказ — тотчас выехать в село Барт, в 235-й стрелковый полк, куда он назначен на должность начхима полка. Тут у него прямо от сердца отлегло: повезло, как повезло опять! Нехорошо, конечно, быть застуканным с бабой начальника, но пусть уж лучше так, и гуманен оказался Лосев, и пусть переводят в другой полк — шут бы с ним. Главное же — что Голубчик явно не стукнул — не захотел или не успел, бог весть. Потому что тогда — это уж не перевод в другой полк, это уж тогда трибунал, милые мои. Нет, не зря папа говорит, я с двумя макушками.

Вольск, до войны

Но как он ее изводил, Господи. Пять лет разницы, казалось бы! Родители говорили — ну ты же взрослая! Все ее существо возмущалось и противилось — я не взрослая, не такой ценой я взрослая; ей было одиннадцать, ему шесть — и он был враг. Она с детства боялась клоунов, ненавидела. Она с детства боялась клоунов. Они невыносимо говорили — раскатываясь на «р-р-р» и уродливо кривляясь. Отвращение ее граничило с ужасной тоской. Он грассировал с детства — сколько ни водили его к врачам, никакого толку, она знала: он нарочно. Он не хочет. Он юродствовал и издевался — орал ей в лицо «Аррррррррр! Арррррррр!» — она кричала: «Прекрати!» — он скалил зубы, сиял шоколадными глазами; позже, чуть только подрос, полюбил бешеной любовью цирк — родители говорили: Иночка, своди его, что тебе стоит. Она цепенела на краешке скамьи, отсиживала оба отделения с закрытыми глазами — даже когда было что-то безобидное, акробаты, звери, она не могла открыть глаза — клоун-урод появлялся непредсказуемо, в любой момент, несся в проходе между рядами, хохотал, выкрикивал свою картавую неразбериху, в тон клоуну смеялись дети, Гунар заходился — она сжимала зубы так, что они растирались в мелкое крошево во рту. Так ей казалось. Они возвращались домой, он по дороге съедал свой пломбир и ее — и мученье начиналось заново: дома он изображал клоуна, талантливо изображал, маленький мерзавец; она давилась волнами тоски и какого-то странного упоения — ничего понять она в тот момент не могла.