Плен

Он был необыкновенный, с самого детства, с самой своей семимесячной недоношенности — какой-то не такой, инопланетный — потом она сформулировала. Сумасшедше талантливый, во всем. Читать научился в три года, а в шесть — будьте любезны — водить машину. У него ноги едва до педалей доставали, а уже отец, выпив с приятелями, сажал его за руль ведомственной машины, и мальчик вез их домой. Риск был страшнейший — но вот интересно: Гунар заражал все пространство вокруг себя зарядом бесшабашности и отваги. Все! Как отец мог?? Она бесилась, отец махал рукой: аааа, ничего не будет!

А Гунар… Он проходил по краю, хохоча. На тарзанке перелетал через реку. На спор вылез зимой на заледенелую крышу школы и плясал вальсок. Чуть не исключили тогда — но опять же: он так здорово учился, блестяще: в сентябре, играючи, прочитывал учебник, потом требовал у учителей дополнительных знаний, специальной литературы, ему все было адски интересно. Выгонять такого было себе дороже. И да — он никого не раздражал, никогда. Такой наглый — мог бы. Но — ох это его обаяние, эти его зубы сверкающие; все подчинялись, сдавались тут же. Потом другое: рисовал фантастически, лепил. Из поленца перочинным ножиком вырезал ее, Инину, голову — раз-раз — и вот вам едкий и меткий шарж: с картофельным носом, полузакрытыми глазами и общей несчастностью на лице. Родители хохотали, как ненормальные — вроде бы надо было его наказать, а куда там. А как он актерствовал! С самых ранних лет — их всех, домашних, любого гостя, старушку-почтальоншу, дворника, позже одноклассников и учителей — пародировал гениально, мгновенно считывал мимику, интонации — у кого губа задирается, кто пришепетывает, кто глаза в разговоре отводит — и пожалуйста. Все умирают со смеху, она давится ужасом от этого бесовства.

Родители — латышка и еврей — дали им странные имена, и он дразнил ее бесконечно (Инннннннннннна! Ииииииии!) — она в отместку придумала ему по-настоящему злобную кличку — Гусля! — думала, надеялась, что он обидится; а он и на это расхохотался, скалясь, и сам себя потом так называл, и родителей заразил.

Она ненавидела его почти до войны. А потом было так. Она только-только закончила школу, и вот после выпускного они играли в казаков-разбойников, Гуслина была безумная затейка. Он приперся зачем-то с родителями на торжественную часть и потом остался. Его обожали все ее одноклассницы, и мальчики с ним всерьез разговаривали — она этого никак понять не могла, но каждый раз выслушивала: ккккакой у тебя брат! И вот этот брат подал идею: кто-то из активистов стал орать, что надо бороться с пошлостью, что ну их к дьяволу, эти танцы и гулянья и встречи рассвета!.. — и тогда Гусля вылез вперед и крикнул: а давайте в казаков-разбойников! Все заорали от восторга. Разбились на команды, они с Гуслей оказались вместе — разбойниками. Ей было неудобно бегать в длинном старомодном платье с воланом, она два раза чуть не упала и ругала себя, что не взяла из дома ничего переодеться. Таня сунула ей в руку кувшинчик, который был назначен кладом, и умчалась, а тут из-за дома с ротондой вывалились казаки гурьбой — она растерялась, заметалась, подхватила юбку и, проклиная все на свете, кинулась к волейбольной площадке — и тут вдруг Гусля! Дернул ее за руку: бегом туда! — за угол, а там заколоченная сторожка. Гунар подошел к слепому окошку, осторожно и уверенно — явно сто раз это уже делал! — вдавил стекло внутрь, оно подалось и не разбилось. Ну-ка быстренько! — подсадил ее, даром что маленький, а сильный — она опять запуталась в своих пенных шелках, и вспрыгнул сам.

— Ну ты вырядилась, тетка! — ворчливо сказал он. Она эту тетку, пожалуй, еще больше ненавидела, чем все его другие дразнилки. — Слушай, давай его обрежем? Неудобно ж…

Дальше он перочинным ножиком своим любимым быстро и аккуратно, по горизонтальному шву, отпорол пышный волан, оставив юбку длиной до колена. До рассвета они просидели в сторожке — их так и не смогли найти, ну и клад тоже остался у них. Казаки признали свое безнадежное поражение.

Весь следующий счастливый счастливейший учебный год у них с Гуслей прошел в беспрерывном трепе, смехе и подзуживаниях. Она проходила практику на заводе и готовилась поступать в химическое училище. Он — восьмиклассник — читал ее пособия и учебники и, шутя, решал с ней вместе задачи и издевался над ее тупостью: во дурра-то! Не, ну какая дурра! Она только хохотала. Так прошел год. А потом она ушла на войну — он заразил ее своей бесшабашностью.

Москва, после войны