Пятнадцать псов

Начало этого ожидания было по-своему сложным. Не решение ждать – тут и решать ничего не требовалось. Он знал, что будет ждать Ниру, потому что она вернется. Немыслимой жестокостью было бы заставить ее отправиться на его поиски. Но ожидание как растянутый во времени процесс требовало от него некоторых действий. Он должен был, например, что-то есть. Столь глубоко ощущавший свою принадлежность к Нире, Мэжнун просто не мог позволить себе умереть, но его очень злила необходимость искать еду, потому как это значило, что какое-то время он проведет вдали от того места, где Нира ожидала бы его найти. По утрам пудель охотился в Хай-парке, подбирал все, что попадалось на глаза. Если он все еще бывал голоден, тогда он ждал открытия зоомагазина: сотрудники обязательно выносили ко входу миску с водой и печенье. Более чем достаточно, чтобы пережить день.

Ожидание для Мэжнуна было в общем-то не процессом, а действием.

Поначалу дом заполонила семья Мигеля. Всякий раз, когда кто-нибудь из них замечал пуделя, они пытались его отловить. Зачем он вообще им сдался, было непонятно. Похоже, они думали, будто пес принадлежит им. Но Мэжнун срывался с места раньше, чем кто-нибудь успевал к нему подойти. Он пробегал полквартала, ждал, не появятся ли они снова, пробегал еще полквартала и так до бесконечности, пока они не махнули на него рукой. Его старые кости были не в восторге от таких развлечений, но он не мог позволить себе попасться.

К тому же в самом начале Мэжнун никак не мог найти место, где можно было, спрятавшись, продолжать наблюдение за домом. Всякий раз, когда он задерживался где-нибудь надолго, неизбежно появлялся какой-нибудь человек, мешавший его дозору. На волосок от поимки он оказался, когда кто-то вызвал по его душу службу по отлову бродячих животных. Он знал, что это дело серьезное, Нира его когда-то об этой службе предупреждала. Они убивали «неудобных» собак. Так что когда пудель увидел фургон с характерными опознавательными знаками, то, спасаясь, задними дворами добежал до Хай-парка, где прятался в роще на протяжении двух дней – целых два дня он был вдали от дома, переживая, что Нира вернется (или уже вернулась), не найдет его на месте и будет волноваться.

Потом его жизнь изменилась. Изменился и его дозор.

Попытки семьи Мигеля отловить Мэжнуна закончились после того, как на лужайке перед домом появился знак «Продается». Очевидно, эти люди продавали то, что им не принадлежало. Через несколько недель табличку убрали, и в его, Мэжнуна, дом въехали незнакомцы: женщина, мужчина и двое светловолосых детей.

Пес не задерживался долго на одном месте, постоянно меняя наблюдательные пункты: лужайка у дома напротив, через два дома, через дом и даже – как только он убедился, что женщина с детьми не проявляли к нему агрессии – на заднем дворе, который он считал своим. Шли годы, Мэжнун становился старше, тощал и стал чуть меньше беспокоиться о том, чтобы не пропустить возвращение Ниры. Пес окончательно уверился в том, что Нира будет искать его, вернувшись, и более того, он поймет, что она его ищет.

Когда она вернется, он это почувствует.

По мере того, как жизнь Мэжнуна упорядочивалась, медленно привыкал к нему и мир вокруг. Спустя два года после исчезновения Ниры, жители улицы Джеффри начали оставлять для него еду: кусочки мяса или курицы, хлеб, морковь, – в общем, все, что не доели сами. Люди все еще держались от него на расстоянии, потому что вид у него был немного пугающий (черный с проседью пес, загадочный, настороженный), но в городскую службу по отлову бродячих животных больше никто не звонил. Собаки на районе тоже оставили его в покое. Не из страха и не потому, что он казался им недостаточно собакой, а потому, что сила его привязанности внушала уважение. Никто из собак не мог усомниться в глубине тоски Мэжнуна или с чем-то спутать его верность. Все они знали, каково это – ждать, и время от времени кто-нибудь из них присоединялся к пуделю, молча садясь в некотором отдалении, отдавая дань уважения его дозору.

Чтобы не терять бдительности во время долгого ожидания, Мэжнун размышлял. За эти годы он передумал о тысяче разных вещей, но два вопроса занимали его сильнее всего. Первый касался человеческой сущности. Что это значило, спрашивал он себя, – быть человеком? Ответить на этот вопрос не представлялось ему возможным. Он был рожден собакой, а потому ничего не знал о том, как люди воспринимают мир, сотканный из их же ограничений. Каково это было, например, не уметь отличать запах снега зимой от запаха снега по весне? Что это был за мир, в котором нельзя было с завязанными глазами различить все оттенки вкуса воды или запаха суки в течке? Быть ограниченным настолько? Невообразимо. И, конечно, нельзя было познать, чем был человек, просто вычтя все самое лучшее из собаки.

Размышления на эту тему были попыткой понять, что делало Ниру – Нирой, представить мир таким, каким видела его она, почувствовать его так, как чувствовала она, подумать о нем так, как могла бы подумать она.