Пятнадцать псов

Когда они с Гермесом наконец присели под сосной, вопрос, которого он избегал, снова завладел его мыслями, и пес не мог скрыть своего беспокойства.

– Я вижу, – сказал бог, – ты хочешь меня о чем-то спросить.

– Можешь ли ты объяснить мне, что значит любовь? – попросил Мэжнун.

Солнце почти село. Багровая линия очерчивала горизонт. Настало время ночных звуков – менее отчетливых, но более интригующих, чем те, что раздавались свете дня. То тут, то там вспыхивали фонари. Сгущались тени.

– Ваши тела так грациозны, – промолвил Гермес, – ваши органы чувств так остры! Мне жаль, что тебя изменили, Мэжнун. Если бы ты был, как и прежде, собакой, этот вопрос бы тебе и в голову не пришел. Ты уже знал бы ответ.

– Это слово напоминает мне о Нире.

– Понимаю. Давай заключим договор: я отвечу на твой вопрос, а ты взамен рассмотришь возможность покинуть это место.

– Я не могу уйти без Ниры, – покачал головой Мэжнун.

– Я прошу только, чтобы ты об этом подумал.

Пес кивнул и приготовился слушать.

– Ты, Мэжнун, хочешь знать не о том, что означает любовь. У нее нет одного определения и никогда не будет. Что ты хочешь знать – так это то, что имела в виду Нира, когда употребляла это слово. Это сложнее, потому что его значение для Ниры складывалось на протяжении всей жизни. Она вычитывала это слово в книгах, слышала в разговорах, говорила о нем сама – с друзьями, с Мигелем, с тобой. Ни одно другое существо не переживало любовь так, как Нира, и не использовало это слово в том же значении, но я могу показать тебе пройденный ею путь.

Что бог переводчиков и сделал, всего за несколько ударов сердца проведя Мэжнуна через каждое столкновение Ниры со словом «любовь», позволив ему почувствовать ее эмоции и узнать ее мысли всякий раз, когда она слышала, думала или говорила о любви: от мельчайшего проблеска узнавания до глубочайшего переживания, через все промежуточные точки. По мере того, как ширилось понимание Мэжнуна Нириной любви, росло и его горе. Она вернулась к нему, как если бы находилась совсем рядом, но вместе с тем она была бесконечно далеко, и без нее вдруг стало совсем невыносимо.

Он не мог вымолвить ни слова, настолько был раздавлен горем. Из него вырвался только вздох. Пес лег на землю, усыпанную сосновыми иголками, и опустил морду на скрещенные лапы.

– Тебе незачем больше ждать, – мягко произнес Гермес. – Я отведу тебя к ней.

В этот момент Мэжнун был готов на все, лишь бы снова увидеть Ниру. Так, доверившись богу воров, он оставил свой дозор. Душа его поплыла в вечернем воздухе, ведомая Гермесом.

5. Два дара

Было ли нечто такое в поэзии Принца, что позволило бы без опасений поставить на него в споре? В общем-то нет. Не было никаких веских причин для оптимизма по поводу пса, который проводил все время за сочинением (и запоминанием) стихов на никому, кроме его стремительно уменьшающейся стаи, неизвестном языке. Строго говоря, к тому моменту, когда Принц сочинил свои последние стихи, он остался единственным существом на земле, способным их понять, поскольку язык его стаи исчез почти столь же внезапно, как и возник.

Бежав сквозь сероглазую зарю,
Об ужине вчерашнем помышляя,
Коричневый кобель пролазит
Сквозь покосившийся забор.
В небесной выси птицы вспоминают
Те лакомства, что давеча он съел:
Заплесневелый сыр, бобы и сочный шашлычок…
А дома ждет еще вкуснее угощенье.

И все же что-то в нем было. Остроумие Принца, его игривость возбуждали интерес, добавляли ему глубины. Именно на эти его качества в итоге и поставил бог воров. Дух пса был текучим как ртуть – никто не мог сказать наверняка, умрет он счастливым или же несчастным.

Принц появился на свет в Ральстоне, провинция Альберта – дворняга, рожденная от дворняг, рожденных от дворняг. Невозможно было определить намешанные в нем породы. Пес был рыжим, с белым пятном на груди. Почти наверняка в нем было что-то от золотистого ретривера и, возможно, от бордер-колли. Впрочем, не то чтобы его родословная имела значение для принявшей его семьи. И, уж конечно, она не имела никакого значения для Кима, парня, который его воспитывал, выгуливал, гонялся за псом по прерии и охотился вместе с ним на сусликов.

Характер Принца был отчасти врожденным, а отчасти сформированным и Кимом, поощрявшим его игривость и сообразительность, и самой Альбертой, вылепившей его в каком-то смысле по своему образу и подобию. Сама земля сделала из Принца настоящую альбертскую собаку. На протяжении двух лет Ральстон был его домом, его владениями. Он любил в этом городе – и в своей жизни – все: от запаха летних прерий до вкуса собачьих консервов, от поразительного треска винтовки 22-го калибра до погони за раненым грызуном, от запаха спальни Кима до любви, которой окружила его вся семья. Первые два года жизни Принца были во всех отношениях идиллическими.