С этой темы и начал я телефонный разговор с Кимом, которого мне уда-лось поймать в Массачусетсе после его бостонского концерта.
В. Ф.
Ю. К. Конечно, и в Америке… Ведь, кроме Америки, существуют еще Рос-сия и Израиль, страны, чрезвычайно мне дорогие и близкие.
Юбилей, может быть, один, но праздновать его можно в трех местах.
Впрочем, Земля велика…
– Мне, к сожалению, нечего ответить на этот вопрос по причине малости моего опыта общения. Куда мне с Веней равняться! Он полжизни про-водит в Америке. Он ее всю уже изъездил, он всё время имеет дело с американцами. Не с русскими иммигрантами, а именно с американскими студентами, актерами он ведет мастер-классы, читает лекции…
Что касается аэропортов, то что же делать, мне все эти бесчисленные контроли со сниманием штанов, туфель и так далее представляются какой-то необходимой мерой… Это я еще с Израиля понял, потому что первый шок я испытал, когда проходил израильский секьюрити, когда впервые там оказался, а это было 15 лет назад. Это, однако, совершенно меркнет перед нашими безумными таможнями между Россией и Украиной, которые мне кажутся абсолютно ненужными. Что касается этих мер предосторожности, они вполне понятны. Не знаю, насколько они эффективны. Но они есть, других, вероятно просто, не нашли.
– Моя публика осталась неизменной. Единственно, что меня в этот раз приятно удивило, – это то, что я со своей программой крамольных песен получил здесь более живой отклик, чем в России. Там мои крамольные пес-ни мало уже кого волнуют, а здесь, видать, воспоминания о советской жизни еще живы, поэтому реакция живее.
Я думаю, это вызвано тем, что для людей, живущих здесь, для наших эмигрантов, время чуточку остановилось и задержалось в их сознании и в их переживании жизни, своей биографии. Что касается российского времени для живущих там, оно меняется ежедневно, оно всё время ошарашивает какими-то новостями, и прежний опыт, естественно, заслоняется вновь приобретенным. А он не заслонится. Необходимые воспоминания оживут уже в наших потомках, как оживали воспоминания о декабристах, о Герцене, о разночинцах в нас самих, когда мы проходили историю. И когда молодежь сейчас пожимает плечами при словах – ну, Петровка, она знает, что такое, – но при слове «Лубянка», со значением Лубянки 1937 года или хотя бы 67-го, то это болезнь времени, а не общества. Это временное помрачение общества, потому что, безусловно, все оценки будут расставлены, как они уже теперь расставляются историками и взрослой частью нашего мыслящего общества, когда мы пересматриваем историю уже с современной точки зрения, войну или коллективизацию, весь советский период. Мы заглядываем в более ранние времена, когда пересматриваем оценки петровской эпохи, Ивана Грозного, XIX век…
– Володя, я всё понял, можешь не продолжать… В Германии был Нюрн-бергский процесс, там запрещен нацизм и нацистская пропаганда любого толка. Германия покаялась перед евреями. Это был величайший акт общественного покаяния. Ничего этого наше общество не прошло, хотя оснований для покаяния и пересмотра и символики, и идеологии у нашей страны, у нашего народа более чем достаточно. Увы, вероятно, так сильны еще традиции прежнего воспитания: и дореволюционного, и послереволюционного, то есть советского. Традиции монархические и тоталитарные очень сильны, и, конечно, очень низка политическая и общественная культура. Это говорит о том, что у нас еще всё впереди, что перед нами есть дорога, и дорога довольно ясная. Есть ценности, которые нам надлежит освоить, и желательно побыстрей.