Петр III

При этом оба союзных дипломата, судя по донесениям, не верили в сговор Апраксина и Бестужева, однако в их интересах было повалить канцлера⁵⁸. Позднее следствие обратит внимание, что приказ об отступлении был отдан фельдмаршалом в ночь с 14 на 15 сентября, то есть через неделю после приступа, случившегося у Елизаветы. До какой степени сама дочь Петра была убеждена в виновности «заговорщиков»? Скорее она воспользовалась удачно сложившейся ситуацией, позволяя обречённым запутаться ещё больше.

После ареста Бестужева довольный Воронцов признался Лопиталю, что устранение канцлера произошло бы раньше, если бы не припадок Елизаветы Петровны. «Этот непредвиденный удар всё испортил»⁵⁹, — жаловался он. Следовательно, решение о снятии Бестужева было принято ещё до отступления армии Апраксина.

Как современные историки, так и большинство тогдашних военных деятелей оправдывали действия фельдмаршала, справедливо указывая на недостаток провианта и растянутые коммуникации. Вероятнее всего, заговор с ретирадой существовал только в воображении французских дипломатов. Но был другой, скрытый комплот, о котором императрица подозревала давно, а теперь наконец позволила себе прикоснуться к его корням. Это связь Бестужева и Апраксина с малым двором, с наследниками. Не важно, что в письмах к фельдмаршалу царевна уговаривала его не медлить и исполнять долг. Сам факт переписки с государственными деятелями Елизавета считала изменой — её министры и генералы за спиной монархини ведут некие переговоры с великокняжеской четой.

Что было бы, узнай она о том, как действительно далеко зашёл её канцлер? Бестужев уже два года назад составил проект манифеста, согласно которому великий князь Пётр Фёдорович хотя и провозглашался императором, но не становился самодержавным монархом, а его жена Екатерина Алексеевна должна была занять при нём место соправительницы. Самому себе канцлер прочил роль первого министра с неограниченными полномочиями, он намеревался возглавить важнейшие коллегии и все гвардейские полки. Позднее Екатерина вспоминала: «Он много раз исправлял и давал переписывать свой проект, изменял его, дополнял, сокращал и, казалось, был им очень занят»⁶⁰.

18 октября Апраксин получил приказ ехать в Петербург. Его документы были опечатаны. Среди последних искали письма великой княгини, о существовании которых узнал австрийский посол Эстергази. Он же посоветовал великому князю подать августейшей тётушке жалобу на канцлера⁶¹ и тем, сделав ей угодное, восстановить отношения. Напуганный намёком Елизаветы на Ивана Антоновича, Пётр, что называется, дал задний ход. Он повинился перед императрицей в дурном поведении, заявив, что всему виной злонамеренные советники — Бестужев и жена.

«Мой ли это ребёнок?»

Осень и начало зимы 1757 года были тревожными. Великий князь дулся на супругу из-за скорого появления второго ребёнка и вовсе не желал признавать его своим.

«Его императорское высочество сердился на мою беременность, — вспоминала Екатерина, — и вздумал сказать однажды у себя: “Бог знает, откуда моя жена берёт свою беременность, я не слишком-то знаю, мой ли это ребёнок и должен ли я его принять на свой счёт”. Лев Нарышкин прибежал ко мне и передал эти слова прямо с пылу. Я, понятно, испугалась таких речей и сказала ему: “Вы все ветреники; потребуйте от него клятвы, что он не спал со своею женою, и скажите, что если он даст эту клятву, то вы сообщите Александру Шувалову, как великому инквизитору империи”. Лев Нарышкин пошёл действительно к Его императорскому высочеству и потребовал от него этой клятвы, на что получил ответ: “Убирайтесь к чёрту и не говорите мне больше об этом”»⁶².

Как обычно, Екатерину не покинуло присутствие духа. Однако она в очередной раз с досадой убедилась в легкомыслии мужа. Кажется, он вовсе не ценил союза с ней. Просто молол вздор, не замечая, каким опасным тот может оказаться.

При дворе считали, что Екатерина понесла от Понятовского. Но коль скоро между ней и мужем сохранялась связь, то и его отцовство вероятно. В мемуарах сразу после рассказа о неприятном разговоре следует признание великой княгини в нравственном выборе, который она сделала. Приближались грозные дни — канцлер терял вес, а вскоре должен был потерять пост. И единственный союзник, который у неё оставался, — пусть неверный и слабый — позволял себе подставлять жену под удар. В результате болтовни о ребёнке великая княгиня поняла: она не может рассчитывать на Петра. Более того: связывать с ним свою судьбу в дальнейшем — гибельно.

«На мой выбор представлялись три дороги одинаково трудные: во-первых, делить участь Его императорского высочества, как она может сложиться; во-вторых, подвергаться ежечасно тому, что ему угодно будет затеять за или против меня; в-третьих, избрать путь, независимый от всяких событий... Эта последняя доля показалась мне самой надёжной»⁶³. Последующие события заставили великую княгиню понять, что она одна стоит больше, чем вдвоём с мужем.