Перунъ

— Я, матушка… Только погодите… — опять поднялъ онъ руку. — Я же самъ пришелъ къ вамъ… Да, и бросился народъ… много тогда промежду насъ пьяныхъ было, и то надо сказать… — все ломать и жечь… овецъ тонкорунныхъ въ огонь табунами загоняли… жеребцамъ кровнымъ глаза выкалывали… бугаевъ дорогихъ такъ, зря, порѣзали всѣхъ и побросали… И отъ села къ селу и пошло, и пошло — пока не залили пожара кровушкой народной. Мнѣ уйти удалось, ну… не на радость только: кровь пролитая, какъ ржа, ѣла душу мою и ни въ чемъ не находилъ я себѣ спокою… И вотъ потянуло меня сюды… поближе къ вамъ, кого такъ изобидѣлъ я… и жилъ вотъ я тутъ, въ нищетѣ… въ трудахъ… и молился, но не нашелъ себѣ спокою ни въ чемъ, пока, наконецъ того, не повелѣлъ мнѣ Господь итти къ вамъ и повиниться во всемъ…

И, звеня веригами, онъ рухнулъ на колѣни и поклонился схимницѣ до земли. Она едва на ногахъ держалась и была бѣла, какъ снѣгъ.

— Матушка, прости меня, окаяннаго… — задохнувшись во вдругъ поднявшемся рыданіи, проговорилъ Шураль. — Прости ради Христа… И не затѣмъ о прощеніи прошу я, чтобы ты никому не говорила о грѣхѣ моемъ, — нѣтъ, вяжите меня, везите въ острогъ, я пострадать хочу… Ну, только ты первая сними съ меня грѣхъ кровавый…

Судорожно сжавъ сухія руки, схимница свинцовыми глазами, изъ которыхъ падали на черную мантію крупныя слезы, долго смотрѣла на икону Богоматери надъ папертью — семь мечей было воткнуто въ сердце ея… — и, наконецъ, обернулась къ Шуралю и низкимъ, прерывающимся голосомъ тихо проговорила:

— Богъ проститъ… А я… я… тебя прощаю…

Рыданья снова бурно подняли грудь Шураля и онъ ударилъ головой въ ноги Льву Аполлоновичу.

— Ваше высокородіе… ради Христа…

— Встань! — повелительно сказалъ Левъ Аполлоновичъ, весь блѣдный, чувствуя себя во власти какой-то огромной силы. — Встань!

И, когда Шураль, повинуясь, звеня веригами, поднялся, Левъ Аполлоновичъ, твердо глядя ему сіяющими глазами въ глаза, проговорилъ:

— Не только я прощаю тебя въ грѣхѣ твоемъ, но… самъ прошу у тебя… у всѣхъ… прощенія…

И онъ твердо протянулъ своему бывшему матросу руку.

Тотъ быстро спряталъ руки за спину.

— Не смѣю, ваше высокородіе… — съ дрожащей челюстью едва выговорилъ онъ.

— Я прошу о прощеніи! — новымъ, высокимъ, странно звенящимъ голосомъ крикнулъ, не опуская руки, Левъ Аполлоновичъ. — Понялъ? Какъ же ты… можешь?

Шураль несмѣло, плача, протянулъ корявую, натруженную руку Льву Аполлоновичу и тотъ, восторженно испуганный какимъ-то яркимъ свѣтомъ, вдругъ залившимъ всю его душу, притянулъ его къ себѣ и крѣпко обнялъ, и отвернулся, и судорожно всхлипнулъ… И странно: что-то теплое и свѣтлое пробѣжало по затаившейся толпѣ богомольцевъ. Лица людей согрѣлись, просвѣтлѣли, очеловѣчились… Шураль хотѣлъ-было такъ, какъ онъ обдумалъ это еще въ землянкѣ, сказать, чтобы его вязали и отправили, куда слѣдуетъ, но онъ вдругъ съ несомнѣнностью почувствовалъ, что сказать теперь этого нельзя. И онъ нерѣшительно спросилъ:

— Какъ же прикажете мнѣ… поступить теперь?

— Поступай такъ, какъ ты самъ находишь лучше… — отвѣчалъ старый морякъ. — Тебѣ виднѣе…

— Мать Афросинья… — тихонько позвалъ Шураль скорбно задумавшуюся схимницу.

— Что? А, да… — очнулась она. — И я скажу: поступай такъ, какъ велитъ тебѣ совѣсть…

Шураль, потупившись, задумался.

— Такъ я пойду, заявлюсь… — вдругъ рѣшительно тряхнулъ онъ головой и лицо его неудержимо просіяло.

Шураль снова земно поклонился сперва имъ обоимъ, а потомъ потрясенной толпѣ и, не подымая глазъ, точно боясь расплескать что, поднялся.

— Не надо ли тебѣ денегъ на дорогу? — справившись съ собой, проговорилъ тихо Левъ Аполлоновичъ.

— Нѣтъ, покорно благодарю, ваше высокородіе… — дрогнулъ голосомъ Шураль. — Ничего не надобно… Такъ лутче… Богъ тамъ самъ укажетъ мѣсто всему… По крайности, душѣ спокой я нашелъ…

Шураль еще разъ низко поклонился на всѣ четыре стороны и мягкимъ спорымъ шагомъ направился по дорогѣ въ городъ.

Народъ точно проснулся и возбужденно и радостно загалдѣлъ. Нѣкоторые отошли отъ толпы въ сторону, думали что-то, молчали и глаза ихъ напряженно сіяли…

— Здравствуйте, баринъ! — поклонился Льву Аполлоновичу бѣлобрысый парень. — Меня Марья Стегневна къ вамъ было послала, — вотъ какъ хорошо потрапилось, что я васъ здѣся встрѣтилъ…

— А-а… — ласково отвѣчалъ Левъ Аполлоновичъ, признавъ Митюху, работника Бронзовыхъ. — Въ чемъ дѣло?

— Такъ что хозяинъ нашъ Петръ Иванычъ приказалъ вамъ долго жить…

— Какъ?! — встрепенулся Левъ Аполлоновичъ. — Когда?!

— Въ ночь. Ударомъ… Съ вечера такой веселый былъ, чай съ Марьей Сгегневной пилъ, все, какъ слѣдоваитъ, а въ ночь и преставился… — сказалъ Митюха. — Сичасъ я на полустанокъ гонялъ, телеграмъ Лексѣю Петровичу подалъ, а оттедова сюда вотъ хозяйка велѣла заѣхать на счеть псалтыря, а потомъ къ вамъ наказывала побывать, чтобы на панифидку васъ звать…

— Конечно, конечно… Кланяйся Марьѣ Стегнѣевнѣ и скажи, что буду…

Онъ простился съ Митюхой и, взволнованный вѣстью о смерти Петра Ивановича, сѣлъ въ свою старенькую коляску и спустился къ перевозу.