Перунъ

— Дюже тяжко на суднѣ было, ваше высокородіе, ужъ вы извините… — отвѣчалъ Шураль. — Я человѣкъ степной, вольный, а крейцеръ-то былъ для насъ все одно, что клѣтка для птицы… Вѣдь, живые люди все, ваше высокородіе, а на службѣ, извините, не только лишняго не скажи, а и не подумай… Только одно и знали, что «такъ точно»… И бывало, идете вы по крейцеру-то, — ужъ извините, ваше высокородіе, — такъ у всей тысячи человѣкъ ноги трясутся: пронеси только, Господи… Ну, другіе, которые посмирнѣе, терпѣли, а я ушелъ…

— Постой… — остановилъ его Левъ Аполлоновичъ. — Ты скажи мнѣ прежде всего, для чего тебѣ нужно было вызывать меня сюда? И для чего собралъ ты тутъ народъ?

— Объ этомъ рѣчь впереди, ваше высокородіе… — отвѣчалъ почтительно Шураль. — Дозвольте все по порядку… Я понималъ, ваше высокородіе, что вся эта строгость для пользы дѣла… я видѣлъ, вѣдь, что и себя вы не жалѣете нисколько, — не то, что иные протчіе командеры… И здѣсь вотъ, кого ни спроси, всѣ въ одинъ голосъ скажутъ: строгъ угорскій баринъ, но справедливъ и милостивъ… Да… Я это очень понималъ, ваше высокородіе, а все таки вытерпѣть не могъ, потому сызмальства я къ степи, къ своей волѣ привыкъ. Ну, какъ убѣгъ я, показаться домой мнѣ было ужъ нельзя и я забосячилъ — вмѣстѣ съ голотой этой всякой безпашпортной: ихъ тысячи, вѣдь миліёны, по Расеѣ шатаются, гдѣ день, гдѣ два, сегодня сытъ, а завтра голоденъ… И озлобился я, ваше высокородіе: потому такіе же вѣдь люди, а житье имъ горе-горькое… Оно, правда, многіе отъ себя страдаютъ — больше все черезъ пьянство, — ну, я такъ полагаю, что ко всякому человѣку жалость имѣть надобно, ваше высокородіе… И вотъ болтался я разъ въ Сухумѣ городѣ, отъ небилизаціи противъ японцевъ прятался и вдругъ вижу, въ бухтѣ «Пантера» якорь бросила. А вечеромъ какъ-то съ матросами я повстрѣчался и разсказывали мнѣ они, что былъ у ихъ на борту бунтъ большой и что военный судъ разстрѣлялъ восемь человѣкъ. И были всѣ матросы какъ бы внѣ себя. И загорѣлся я, ваше высокородіе, такъ что хошь на ножъ… Ваше высокородіе, дѣло прошлое, но вотъ, какъ передъ Истиннымъ — онъ широко перекрестился на церковь и вериги его звякнули, какъ кандалы, — вы, человѣкъ справедливый, въ томъ дѣлѣ поставили себя неправильно. Ваше высокородіе! — стукнулъ онъ себя кулакомъ въ грудь и опять звякнули его вериги, — на убой гнали насъ тогда тысячами и не знамо за что, и не посовѣсти вели войну правители наши, и народъ возропталъ по закону, по Божьему. Вѣдь, и мы живые люди, ваше высокородіе, вѣдь, и намъ больно бываетъ… И вы, человѣкъ справедливый, замѣсто того, чтобы поддержать народъ въ правдѣ его, вы восемь человѣкъ разстрѣлять приказали!.. И загорѣлся я… И сговорились мы съ матросами, чтобы сосчитаться съ вами за кровь народную, невинно пролитую, и когда вашъ сынъ съ патрулемъ шелъ два дня спустя за городомъ, я… я… изъ колючки… я убилъ его… — едва выговорилъ онъ и, чуть звякнувъ веригами, поднялъ руку просительно и быстро добавилъ: — Подождите, ваше высокородіе: я кончу, тогда вы и прикажете связать меня… и отправить… Дайте только докончить: я не сбѣгу… я самъ же пришелъ къ вамъ, чтобы повиниться… Да… Ударился я на Волгу… А тамъ тоже народъ крѣпко зашумѣлъ: потому и тѣснота тамъ въ землѣ большая — все помѣщики подъ себя забрали, — и всѣхъ война съ японцами прямо на дыбы подняла: тысячи народику положили, а кромѣ страмоты на весь свѣтъ ничего не получилось… И попалъ я какъ-то по заходу въ одно село большое, Хороброво прозывается…

Мать Евфросинія вздрогнула, выпрямилась и остановила глаза на Шуралѣ.

— Да… И какъ разъ и тамъ народъ взбунтовался… — продолжалъ Шураль. — И я сталъ съ народомъ за одно… И прослышали мы, что на село къ намъ казачишки эти посланы — здорово они въ ту пору надъ народомъ озорничали, разбойники… Ну, и порѣшили мы всѣмъ міромъ посчитаться съ ними. И вотъ, какъ стемнѣло, разбились мы на двѣ партіи: одна должна была усадьбу княжескую громить итти, а другая собрала со всего села бороны желѣзныя и зубьями вверхъ стала выстилать ими улицу, къ въѣзду, откуда казаки скакать должны были… Ну, какъ дали намъ знать огнемъ изъ степи дозорные наши, что казаки близко, идутъ, ударили мы на селѣ въ набатъ и зажгли усадьбу княжескую. Казаки — а ночь была темная, хошь въ глазъ коли, — во весь апортъ спасать усадьбу кинулись, налетѣли въ темнотѣ на бороны и, почитай, всѣ перекалѣчились, а какіе и душу Богу отдали тутъ же, на зубьяхъ… А мы тѣмъ временемъ на усадьбѣ дѣло дѣлали… — обращаясь уже больше къ матери Евфросиніи, въ глубокомъ волненіи продолжалъ Шурал. — На шумъ сперва выбѣжалъ князь и я… и я… тутъ же топоромъ голову ему разсѣкъ… а другіе завалили всѣ двери и… зажгли… а подъ окнами съ вилами и топорами стали… И слышали мы, какъ… кричали въ домѣ… въ огнѣ… дѣти княжескія…

— Такъ это… былъ ты?… — задохнулась, вся бѣлая, схимница.