Перунъ

— Ну, вотъ возьми это себѣ за рыбу… — сказалъ онъ, подавая Липаткѣ цѣлковый. — И скажи тамъ, что буду…

Липатка даже перепугался: цѣлковый! И, нелѣпо кланяясь и за все задѣвая, онъ на цыпочкахъ прошелъ на кухню, сдалъ рыбу недовольной Варварѣ — она осуждала эту невыгодную покупку, — и сильными и ловкими ногами своими зашагалъ къ Устью.

Цѣлый цѣлковый отвалилъ — вотъ такъ баринъ! Чести приписать… И онъ сладко предвкушалъ, какъ онъ сейчасъ за его здоровье раздавитъ полдиковинки…

И Левъ Аполлоновичъ тотчасъ же послѣ завтрака, смутно тревожный, поѣхалъ въ монастырь: ему чудилось что-то зловѣщее въ этомъ странномъ посланіи…

XXIV. — ШУРАЛЬ

— Э-эй, паромъ! — повелительно крикнулъ Корнѣй на монастырскій берегъ. — Жива!

Изъ землянки Шураля показалась пожилая, крѣпкая, какъ мужикъ, мать Софья, монахиня, которая иногда смѣняла Шураля на перевозѣ, когда тому нужно было отлучиться куда. Мужики звали ее «мать Софья Премудрая» и боялись ея, какъ огня. Чуть что не такъ, мать Софья, не говоря худого слова, — это было ея любимое присловье — такъ отдѣлывала мужика, что тотъ въ другой разъ и ѣхать на монастырскій перевозъ не осмѣливался, а переправлялся подъ Устьемъ. И безъ всякаго стѣсненія мать Софья обирала съ проѣзжихъ семитки и пятаки: бѣсъ гортаннобѣсія владѣлъ ею издавна и никакъ не могла она совладать съ нимъ. И селедка съ лучкомъ, и малиновое варенье, и копчушки эти маленькія, и халва орѣховая, и многое другое составляло предметъ постоянныхъ мечтаній матери Софьи.

Черезъ десять минутъ паромъ тупо ткнулся въ берегъ и Корнѣй осторожно свелъ свою пару на дощатый помостъ.

— А гдѣ же Шураль? — спросилъ мать Софью Левъ Аполлоновичъ.

— Отлучился куда-то, батюшка… Не знаю… — отвѣчала та. — Меня вотъ замѣсто его потрудиться поставили…

Переѣхавъ черезъ Ужву, Левъ Аполлоновичъ пошелъ пѣшкомъ въ крутую монастырскую гору. Съ высокихъ деревьевъ сыпался послѣдній золотой листъ. И сѣро, и низко, и грустно было осеннее небо…

Прозвонили уже «къ достойнѣ», когда Левъ Аполлоновичъ вошелъ въ церковь. Служба сразу захватила его встревоженную послѣдними событіями душу и тишина, полная бездонной грусти, спустилась на нее. И Левъ Аполлоновичъ началъ молиться тепло и проникновенно…

Онъ и не замѣтилъ, какъ кончилась обѣдня. Богомольцы, шаркая ногами и сдержанно покашливая, двинулись къ выходу. «Къ Тебѣ прибѣгааааемъ…» торопился съ молебномъ въ глубинѣ церкви уставшій хоръ. На паперти нищіе жалобно просили о подаяніи… Левъ Аполлоновичъ нагналъ схимницу:

— Вы изволили выразить желаніе видѣть меня, мать Евфросинія? — почтительно освѣдомился онъ.

— Я? — удивленно уронила схимница, поднявъ на него свои скорбные, тяжелые глаза. — Нѣтъ…

— Но… — удивился Левъ Аполлоновичъ.

Онъ съ удивленіемъ оглядѣлся: народъ, вышедшій изъ церкви, не расходился, а становился широкимъ кругомъ неподалеку отъ лѣстницы храма. А запоздавшихъ богомольцевъ, которые, крестясь, выходили изъ церкви, Шураль, перевозчикъ, въ новыхъ лапоткахъ, съ орѣховымъ подожкомъ и съ холщевой сумочкой за плечами, совсѣмъ какъ странникъ, останавливалъ:

— Не уходите, православные, сдѣлайте милость… Обождите маленько… Дѣло до васъ всѣхъ тутъ есть… Постойте маленько…

И всѣ, удивленные и этой просьбой, и тѣмъ, что онъ заговорилъ, становились въ кругъ и, ничего не понимая, недоумѣвающе переглядывались. Наконецъ, Шураль, быстро оглядѣвъ всѣхъ, истово перекрестился и, весь бронзовый, точно опаленный, съ ярко сіяющими глазами и крѣпко сжатыми челюстями, рѣшительно шагнулъ навстрѣчу Льву Аполлоновичу:

— Честь имѣю явиться, ваше высокородіе: бывшій матросъ съ крейцера «Пантера» Юфимъ Омельченко… — вытянувшись, обратился онъ къ Льву Аполлоновичу и было слышно, какъ звякнули его вериги. — Имѣю сдѣлать вашему высокородію важное донесеніе…

Пораженный, Левъ Аполлоновичъ вглядѣлся въ бородатое, бронзовое, исхудалое, какое-то точно иконописное лицо и сквозь эти опаленныя, обострившіяся черты проступило что-то смутное, давно забытое: то молодое, наивное, полное жизни лицо, которое онъ еще недавно видѣлъ во снѣ.

— Говори… — сказалъ Левъ Аполлоновичъ, чувствуя, что и его охватываетъ волненіе.

Богомольцы, вытягивая шеи, безпорядочно надвинулись ближе. И было что-то непріятное въ этихъ жадно ожидающихъ глазахъ ихъ, въ этомъ стадномъ, тупомъ любопытствѣ…

— Признаете ли вы меня, ваше высокородіе? — спросилъ Шураль тихо. — Я вѣдь недолго подъ вашимъ начальствомъ на крейцерѣ служилъ, ваше высокородіе… И трехъ мѣсяцевъ не выслужилъ и ушелъ въ бѣга…

— Почему? — строго спросилъ Левъ Аполлоновичъ, въ которомъ вдругъ проснулся былой командиръ «Пантеры».