Перунъ

— Безхозяйственный народ, — сказалъ Алексѣй Петровичъ чуть не съ отвращеніемъ. Богатства его колоссальны, а онъ живетъ нищимъ… И не угодно ли полюбоваться этой «дорогой»? Вѣдь это не дорога, а преступленіе… И какъ поразительно загрязнена вся его жизнь — одна эта матерщина чего стоитъ!.. Счастье, что жена ни слова не понимаетъ по-русски, а то она сбѣжала бы въ первый же часъ ея пребыванія здѣсь…

— Матерщина наша очень древняго происхожденія… — задумчиво замѣтилъ профессоръ. — Даже самые древніе историческіе документы отмѣчаютъ, что славяне «срамословятъ предъ отьци и снохи» нестерпимо. Въ этой брани очень сказалось прежнее родовое начало: нанося оскорбленіе матери своего противника, славянинъ наносилъ его, такъ сказать, всему роду его…

Алексѣй Петровичъ съ нѣкоторымъ удивленіемъ посмотрѣлъ на него вбокъ, незамѣтно пожалъ плечами и замолчалъ. Митюха сперва прислушивался, что говорятъ господа, но такъ какъ все это было непонятно и «безъ надобности», то ему стало скушно и онъ, покачиваясь, блаженно задремалъ…

Двадцать верстъ до Фролихи, глухой лѣсной деревушки, они ѣхали часа четыре, а, пріѣхавъ, остановились по рекомендаціи Петра Ивановича у мѣстнаго лавочника, Кузьмы Ивановича, высокаго худого старовѣра съ огромнымъ носомъ, страдавшаго совершенно нестерпимой склонностью къ краснорѣчію.

Домъ у Кузьмы Ивановича былъ старинный, большой и угрюмый. Сбоку къ нему была пристроена каменная, въ одно окно лавка, въ которой густо пахло сыростью и всею тою дешевою дрянью, которую потребляетъ неприхотливая деревня: каменными, запыленными пряниками, «ланпасе» въ ржавыхъ, засиженныхъ мухами жестянкахъ, вонючимъ и линючимъ ситцемъ, поганенькими лентами для дѣвокъ и ревущими гармонями для парней, крестиками, поясками и сизой копченой колбасой, селедками и дешевымъ «ладикалономъ».

— Милости просимъ… Съ пріѣздомъ… — ласково привѣтствовалъ Кузьма Ивановичъ гостей. — Пожалуйте, пожалуйте, гости дорогіе…

И съ большимъ почтеніемъ и всякими привѣтствіями онъ провелъ ихъ въ «передню», самую большую комнату съ бѣлыми коленкоровыми занавѣсками на окнахъ, облѣзлыми, старинными иконами и чахлой геранью и фикусами. Таня, его жена, степенная, толстая, бездѣтная баба, съ утра до ночи щелкавшая орѣхи и страдавшая поэтому всегда разстройствомъ желудка, тотчасъ же съ помощью совершенно одурѣвшей отъ усердія работницы Ѳеклисты, грязной, глухой и рябой старухи въ подтыканномъ платьѣ, соорудила на кругломъ, зыблющемся столѣ соотвѣтствующее угощеніе. Вкругъ начищеннаго, безпрерывно подтекающаго самовара появились коробочка шпротовъ, и каменные мятные пряники, и яички въ смятку, и кислый ситный, отъ котораго неизмѣнно поднималась потомъ у всѣхъ нестерпимая изжога, и нарѣзанная мелкими кусочками сине-розовая свинина съ замѣтнымъ душкомъ, и густое и вязкое, какъ смола, малиновое варенье…

— Пожалуйте… Откушайте-ка вотъ съ дорожки… — съ ласковой улыбкой кланялся Кузьма Ивановичъ. — Милости просимъ…

Гости сѣли за столъ, не помолившись, и лицо Кузьмы Ивановича на минуту приняло-было обиженное выраженіе, но онъ справился съ собой и снова заулыбался.

Алексѣй Петровичъ сразу приступилъ къ дѣлу: обезпеченъ ли здѣсь народъ землей? Какіе есть сторонніе заработки? На какое количество мѣстныхъ рабочихъ могло бы расчитывать крупное предпріятіе? Какая тутъ поденная плата? Чьи больше лѣса въ округѣ?.. Кузьма Ивановичъ отвѣчалъ очень осторожно, стараясь угадать, къ чему все это клонится, и опасаясь, какъ бы неосторожнымъ словомъ какимъ не причинить себѣ убытку. Узнавъ окончательно, что предстоитъ тутъ очень большое дѣло, онъ оживился: всегда за большимъ кораблемъ можно увязаться и маленькой лодочкѣ.

— Такъ вы, какъ я понимаю, сами изволите тутъ заводское дѣло начинать? — любезно освѣдомился онъ.

— Сперва надо все выяснить… — отвѣчалъ Алексѣй Петровичъ, проглядывая еще разъ сдѣланныя имъ въ записной книжкѣ помѣтки. — Выгодно будетъ — начнемъ…

— Такъ въ случаѣ чего позвольте предложить вамъ свои услуги… — сказалъ Кузьма Ивановичъ. — А то гдѣ же вамъ при вашемъ нѣжномъ воспитаніи со здѣшнимъ народомъ возжаться? Нашъ народъ лѣсной, неотесанный…

Профессоръ, надышавшись лѣснымъ воздухомъ, находился въ самомъ чудесномъ расположеніи духа. Онъ словно даже пьянъ немножко былъ. Въ раскрытое окно ярко и весело свѣтило лѣтнее солнышко. Гдѣ-то кричала дѣтвора. На старыхъ березахъ шумѣли молодые скворцы. Одно только мѣшало: этотъ вотъ тяжелый духъ отъ свинины.

— Таня, ахъ, Господи Боже мой… А что же молочка-то?

— Господи, вотъ дѣла-то! И забыла, право слово, забыла… Ѳеклиста, давай молоко топленое попроворнѣе…

И, взявъ у старухи кринку молока съ чудеснѣйшей розовой пѣнкой, Кузьма Ивановичъ осторожно поставилъ ее на столъ: кушайте, гости дорогіе! Свинина нестерпимо воняла и профессора мутило. И вдругъ онъ рѣшился:

— Можетъ быть, лучше было бы… гм., мясо это убрать? — сказалъ онъ. — Алексѣй Петровичъ какъ я вижу, его не ѣстъ, а я — вегетаріанецъ… — вдругъ совершенно неожиданно, пьяный солнцемъ, выпалилъ онъ.

— Вагетаріанцы? — съ недоумѣніемъ поднялъ брови Кузьма Ивановичъ. — Это что же такое?