Перунъ

Острые уколы въ ногу, въ спину, въ шею и въ лобъ разомъ… Профессоръ не на шутку разсердился и березовой вѣточкой своей произвелъ въ сѣрой звенящей тучѣ надъ его головой невообразимыя опустошенія. Но бойцы тотчасъ же сомкнулись и, пославъ одинъ отрядъ бить по ногамъ въ полосатыхъ носкахъ, другой — въ спину, прикрытую желтоватой чесучой, главными силами взялись за эту волосатую, злую голову. Десятки, сотни тонкихъ жалъ кололи его всюду. Бойцы, придя въ невѣроятное озлобленіе, не жалѣли себя, гибли подъ ударами березовой вѣточки сотнями, но — силы ихъ все прибывали и прибывали. Все тѣло профессора горѣло, какъ въ огнѣ. Душу охватывало раздраженіе тѣмъ болѣе тяжелое, что безсильное совершенно.

— Ахъ, чортъ васъ совсѣмъ возьми… Ахъ, чортъ… Нѣтъ, это что-то совершенно невозможное… Ахъ, чортъ!..

Надъ почернѣвшими вершинами зажглась уже серебряная лампада вечерней звѣзды. На томъ берегу, въ сиреневомъ сумракѣ вспыхнулъ яркой звѣздой одинокій огонекъ — то Липатка Безродный, полу-рыбакъ, полу-нищій, оборванный, сѣрый, какъ духъ какой лѣсной, пришелъ половить рыбки. И много было въ этоми одинокомъ огонькѣ среди лѣсной пустыни какой-то кроткой и сладкой, берущей за душу грусти-тоски… И накидалъ на огонь Липатка сырыхъ вѣтокъ для дыму, отъ комаровъ, и пробѣжала отъ огня золотая дорожка по озеру и въ тихое небо поднялся сизый столбикъ дыма: точно приносилъ тамъ безродный нищій какую-то жертву богамъ лѣсной пустыни….

Но профессоръ не видѣлъ уже ни серебряныхъ звѣздъ, ни кроткаго одинокаго огонька, ничего — весь въ огнѣ раздраженія, окруженный необъятной тучей комаровъ, онъ быстро выбирался съ берега къ лѣсной дорогѣ, яростно отбиваясь березовыми вѣтками направо и налѣво. Но лѣсная пустыня и прекрасное озеро это слало на него полки за полками и тысячи острыхъ жалъ подъ торжествующіе звуки трубачей гнали его лѣсомъ все дальше и дальше, прочь, съ его широкополой панамой, съ его полосатыми носками, съ его чесучовымъ пиджакомъ. Онъ задыхался въ этихъ сѣрыхъ, звенящихъ тучахъ, онъ не зналъ, куда дѣться, онъ прямо робѣлъ…

— Ахъ, чортъ… Ахъ, дьяволъ… Нѣтъ, это рѣшительно невозможно! — бормоталъ онъ задыхаясь. — Это что-то совершенно непонятное…

Онъ споткнулся объ узловатые корни старой сосны на опушкѣ, упалъ, уронилъ очки, едва нашелъ ихъ въ сумракѣ и, ощупавъ ихъ, убѣдился, что одно стекло разбито, и снова, подъ грозный звонъ комариныхъ полчищъ, весь въ огнѣ, побѣжалъ къ деревнѣ.

Онъ вбѣжалъ въ избу. Страшная жара и духота сразу перехватили дыханіе.

— А мы совсѣмъ заждались васъ… — съ очаровательной улыбкой встрѣтилъ его Кузьма Ивановичъ. — Хорошо ли изволили разгуляться?

— Да что вы, смѣетесь?… Совсѣмъ сожрали прямо…

— То есть… какъ это собственно?

— Да комары, чортъ бы ихъ совсѣмъ побралъ! Комары! Это что-то совершенно невѣроятное… Даже на сѣверѣ не видалъ я ничего подобнаго…

— А, да… Дѣйствительно, ихъ у насъ весьма значительное количество…

— Количество! Это чортъ знаетъ что, а не количество!..

За перегородкой Таня давилась въ нестерпимомъ смѣхѣ.

— Да вы бы хоть окно открыли… — проговорилъ профессоръ, успокаиваясь немного. — Здѣсь такая жара и духота, что терпѣть нѣтъ силъ…

И опять ему почудилась въ спертомъ воздухѣ неуловимая вонь свинины.

— Что вы? Это совсѣмъ немысленное дѣло… — сказалъ Кузьма Ивановичъ, вѣжливо улыбаясь. — Намъ, конечно, воздуху не жалко, но комара набьется до невозможности. Глазъ вамъ сомкнуть не дадутъ всю ночь. А мы хошь сичасъ откроемъ… Да это еще что! — съ увлеченіемъ продолжалъ онъ. — Вы посмотрите, что передъ покосами будетъ — свѣта Божія не видно! Потому лѣсная сторона — такой ужъ тутъ порядокъ… Въ ночное лошадей выгонимъ, такъ всю ночь костры кладемъ, а то прямо живьемъ сожрутъ. А ежели куда ѣхать понадобиться, такъ, ежели лошадь покарахтернѣе, обязательно всю надо карасиномъ вымазать, а то въ такую анбицію войдетъ, что и костей не соберешь…

— Да какъ же это вы тутъ терпите?

— Такъ вотъ и маемся… А то вотъ, какъ жара пойдетъ, слѣпень появится, а за нимъ — строка, муха такая сѣрая. Это ужъ не комаръ вамъ будетъ, эта иной разъ такъ жиганетъ, что индо кубаремъ завертишься. А комаръ мы это считаемъ вродѣ мѣста пустого…

— А какъ же Алексѣй Петровичъ? — помолчавъ, спросилъ уныло профессоръ.

— Они и въ усъ не дуютъ!.. — усмѣхнулся Кузьма Ивановичъ. — Надѣли пальто резиновое, шапку кожаную съ наушниками и ходомъ! Не только комару нашему за ними не угоняться, а и меня-то просто въ лоскъ положили. Большое дѣло затѣваютъ, большое!.. Ну, что же, очень пріятно… Теперь къ Егорью поѣхали… Чайку на сонъ грядущій не прикажете?

— Благодарствую. Лучше бы молочка…

— Можно и молочка… Таня, принесите-ка криночку парного…

Скоро Ѳеклиста, шаркая босыми ногами и не смѣя и глазъ поднять на господина, подала хозяину большую, аппетитно пахнущую кринку молока.

— Смотрите, пожалуйста: мушка жизни своей рѣшилась… — проговорилъ Кузьма Ивановичъ съ сожалѣніемъ и, легонько выковырнувъ пальцемъ плававшую въ сливкахъ муху, бросилъ ее на полъ, а палецъ вкусно обсосалъ. — Пажалуйте…

Стиснувъ зубы, профессоръ налилъ себѣ въ сальный стаканъ молока.